Отомстить Шурке было заветной мечтой полпинцев. И вот как-то раз они прихватили его одного возле переправы через Десну.

Шурка сражался, как гладиатор, но силы были не равные — один к трем. Шмыгая подбитым носом, Шурка кидался то на одного, то на другого, стараясь больше взять на испуг, чем надеясь на свои силы. Но полпинские попались не из пугливых, и Шурка, слабея, чувствовал, что вот-вот будет побит и обесславлен. Последнее его больше всего ужасало.

Я подоспел вовремя. Гаркнул что-то невнятное, чтобы придать себе храбрости, скорчил разбойничью рожу и кинулся на Шуркиных обидчиков. Не знаю, что их испугало: мой вид или щелканье пастушечьего бича дяди Якова, но полпинцы бросились врассыпную и скрылись в лозняке, покрывавшем берег.

— Твой должник, — по-взрослому буркнул Шурка, пожав мне руку.

Шурка, Шурка... Помнишь, мама, вернулся я с войны, а от нашего Зарецка одни рожки да ножки остались. Слопали Зарецк фашистские волки, спалили. Тебя я в землянке нашел. А Шурке не повезло. Ой как не повезло Шурке! Его мать вместе с домом в огне сгорела. Помнишь, мы уже хатенку сладили, Шурка вошел, гармошку с плеча сбросил, на меня посмотрел, на тебя и ничего не сказал, вздохнул только. А потом что-то такое тронул в гармошке, и она тоненьким-тоненьким голоском пропела: «А-а-а-а... ». Звук родился и умер. Только и всего. А мне тогда показалось, что это Шуркина душа простонала.

Солдаты не плачут. Я был солдатом и поэтому не заплакал. А почему не заплакала ты? Наверное, потому, что лучше нашего знала — слезами горю не поможешь. Ты вдруг встала, поправила косыночку, одернула зачем-то ватник, как будто представляться кому собралась, и тихо сказала:

— Будь, Шурка, моим сыном...

Как он там, мой приемный братишка, столярничает?

А что ты уже бабушка и Шуркиных детей растишь, это хорошо. И что ты есть — тоже хорошо. Потому что в мире без мамы так же холодно, как без солнца.

До свидания, родная!»

Сережке Светликову не повезло с родителями. В то время когда будущие папы и мамы других ребят топили вражеские эскадры, таранили фашистские самолеты, презирая смерть, выносили раненых с поля боя, его собственные родители не придумали ничего лучшего, как... учиться.

Мало ли что им было тогда немногим больше, чем Сережке сейчас. Мало ли что папа жил где-то на Алтае, вдали от фронта: мог бы и убежать. А вот маме — той и бегать никуда не надо было. Она жила на самом фронте. Жила и тоже — ну не смешно ли? — училась.

Вместо того чтобы проникать в тыл противника и охотиться там за «языком» с автоматом в руках, она предпочитала делать это в классе, держа в руках не автомат, а учебник.

Слов нет, английский она знает — будь здоров! Но Сережке от этого не легче. Да что там не легче... В сто раз тяжелее Сережке оттого, что его мама — колхозная доярка — знает английский. Стоит ему к собственному имени какой-нибудь Кити прибавить артикль «а», мама тут как тут:

— С именами собственными артикль не употребляется. Мы, бывало, в землянке учились и то...

А кто ее просил в землянку лезть? Лучше бы в партизаны подалась.

Но партизанкой мама не была, и все попытки выудить из ее биографии что-нибудь героическое, успеха не имели. Однажды, перебирая Сережкину подушку, мама обнаружила в ней кроме пуховой еще и стальную начинку: крошечный осколок снаряда. Она сильно побледнела, и глаза у нее сделались большими-большими, вспоминающими.

Сережка коршуном налетел на подушку:

— Фронтовая? Да?

Он где-то читал, что не всякая пуля может пробить подушку.

Может, и эта послужила кому-нибудь из наших пуховой броней. Иначе как в нее мог попасть осколок снаряда?

Но воспоминание в маминых глазах уже погасло. Она устало улыбнулась и сказала:

— Ну что ты такое городишь? Разве с подушками воюют. А осколок мог случайно залететь, когда окна затыкали.

Все же это был фронтовой осколок. Сережка взял и отнес его в школу. И хотя Сережкин рассказ о подушке не произвел на ребят большого впечатления (сколько людей было покалечено и убито осколками, а тут — подушка, подумаешь!), осколок, в конце концов, взяли в музей.

Как-то раз, на перемене, сюда зашел новый учитель рисования. Между прочим, ученики за глаза его звали Кузнечиком. Может быть, по сходству с фамилией Кузнецов. Может быть, потому, что он и впрямь напоминал стройного кузнечика, когда приходил на урок в форме, которую не успел скинуть после службы в армии. Происхождение учительских прозвищ навсегда останется тайной для взрослых.

Однако не будем больше делать отступлений, хотя рассказ и похож на речку с притоками: чем больше притоков, тем дальше цель.