и т. д. «Ведь и моральная земля – кругла! И у моральной земли есть свои антиподы! И антиподы имеют право на существование! Предстоит открыть новый свет – и не один!»4

4 Там же, с. 290.

– восклицал он. Невольно возникает мысль о тех, кто, следуя духу ницшеанских суждений, усердно занимался «открытиями» антиподов добра и моральности,- фашистах. Но не останавливаясь сейчас на этом вопросе (он требует специального освещения), отметим для себя логику размышлений Ф. Ницше. Из того, что всякому добру противостоит как противололожность зло, из факта существования последнего им делается нравственный вывод о его ценности и дозволенности1.

1 Подобную же нить рассуждений мы находим у Н. Бердяева, много писавшего о взаимообусловленности добра и зла в личной судьбе человека и в истории. «Свобода оборачивается и свободой зла. Без свободы зла добро не было бы свободным…»- утверждал он (Опыт эсхатологической метафизики, с. 213); «Человеческая природа полярна, антино-мична и иррациональна», «зло имеет внутренний источник, оно не может быть результатом случайных условий внешней среды» (Миросозерцание Достоевского, с. 47 и 91).

Злу придается значение чего-то яркого, незаурядного, героически-возвышенного, что прорывает рутину и «серость» повседневной добродетели.

Просветители и гуманисты раньше всегда призывали человека заглянуть в себя, чтобы опереться на внутреннюю правоту добра. Ныне реакционные мыслители также требуют от человека самоанализа, погружения в субъективный мир. Но не для того, чтобы подтвердить добро, а для того, чтобы, отыскав в глубинах души гнездилища зла, добровольно его принять, выбрать и оправдать. Зло в душе человека говорит якобы о виновности всех людей. Зло – подлинное проявление индивидуальности, это сладострастное своеволие, которое только сдерживают социально-нравственные скрепы добродетели. Так что же мешает их сломать? Не мужественнее ли поднять бунт против добродетели, сознательно выбрав зло как ориентирующую ценность поведения? Так из противоречий нравственной позиции изолированной личности возникают предпосылки этики абсолютного эгоизма, ростки человеконенавистничества, сродные фашизму. Человеконенавистничество нравственно-психологически вырастает из отрицательной внутридуховной диалектики морального выбора субъекта, а не только из социальных условий империализма.

Отсюда вытекает и философско-этическая мистификация самого «баланса» добра и зла в мире. Изолированному от социально-исторических источников добра нравственному сознанию одиночки легко может показаться, что добро и зло есть нечто вроде «взаимозаменяющего эфира», распределенного в мире в строго определенной пропорции. Если ты делаешь добро для себя, то, следовательно, за счет того, что отнимаешь его у другого, причиняя ему зло; если ты делаешь кому-то добро, то, значит, причиняешь зло себе. Даже если тебе кажется, что ты добр, не причинял никому зла, что твое благо достигнуто не за счет зла другим, то это только иллюзия: всегда есть где-то какие-то люди, которые несут бремя несчастий, на которых ты и построил свое благо1.

1 Эти философско-этические мотивы ярко выражены в работах многих религиозно настроенных мыслителей современности – Бердяева, Нибура, Тиллиха, Лавелля, Марселя и других.

Мы приходим опять к антиидее о неизбежности построения счастья на несчастье других, теперь абсолютизированной уже почти что в духе религиозной мистики.

Из существования внутрисубъективной диалектики добра и зла в моральном выборе человека (пока существует моральный выбор!) вовсе не следует не только оправдания зла, но и терпимого к нему отношения. Есть определенная нормативно-ценностная грань, отделяющая научные констатации существования зла от его моральных оценок (осуждения1).

1 Через «искус» абстрактной абсолютизации движения противоположности добра и зла, через признание обогащающего и возвышающего значения опыта зла для индивида – через все это прошли многие крупные мыслители, художники (С. Цвейг, Л. Фейхтвангер. Т. Манн, Г. Манн, Г. Гауптман и другие). Это признание оставило болезненный след на их творчестве, преодолевалось с трудом и муками. Возьмем для примера Томаса Манна, прошедшего через этот «искус». В 1909 г. он, находясь под впечатлением творчества Ф. Ницше, писал: «Для того, кто не познал греха, кто не отдался его губительной, изнуряющей власти, для такого человека мораль является лишь пошлой добродетелью (курсив мой.-Л. Т.) (Манн Т. Собр. соч. В 10-ти т.М., 1960, т. 9, с. 28).

Зло действительно выступает как противоположность добра, следовательно, как момент в развитии этого добра, в совершенствовании добродетели. Можно даже сказать, что трагический опыт зла и несправедливости, заключенный в истории антагонистических обществ, усиливает понимание человеком, что у последнего нет возврата к состоянию невинного незнания, чистоты, неведения зла. Но когда тот, кто знает зло (в том числе в субъективно-личностных параметрах – в моральном выборе между добром и злом), начинает воображать, что зло его духовно обогащает, что опыт зла возвышает его, приводя к еще более высокому добру, это ведет к моральному падению и разрушению его нравственной жизни. Нормативным условием последней является непримиримость ко злу, к несправедливости. Только борьба со злом, а не зло само по себе обогащает нравственный опыт человека1.

Но спустя тридцать лет, во время торжества фашизма в Гермапии, писатель с горечью и честно напишет: «Зло явилось нам в такой бесстыдной гнусности, что у нас открылись глаза на величаво простую красоту добра, мы почувствовали к нему сердечную склонность и уже не считаем зазорным для своей утонченности признаться в этом» (Манн Т. Собр. соч., т. 10, с. 296). Вот почему Т. Манна можно отнести к тем большим мыслителям многотрудного XX века, которые, встретив лицом к лицу опасность «коричневой чумы» – фашистского варварства, остались хранителями высоких моральных ценностей, заключенных в сокровищницах мировой культуры, сумели распознать коварные приемы философско-этического возвеличивания зла и сохранить сознательную к нему нетерпимость.