“Ай да кофр! А что если там трупы? И он на досуге практикуется, чтобы навык мумификации усовершенствовать или не утерять?”

— А что если там трупы? — предположил за моей спиной невесть откуда взявшийся Костя. — И он их на дому мумифицирует? Заказы, гад лукавый, левые небось за бешеные бабки от южан берет.

Как всегда, в соседстве с врагом своим был Константин пьян и бледен.

Из тени подворотни материализовалась Костина возлюбленная Аида. “В честь оперы”, — поясняла она имя свое при знакомстве. Навеселе называла Аида Мумификатора “Рамфис хренов”.

Когда мы втроем уселись наконец на подоконник последнего этажа центральной лестницы, дематериализовались грузчики сундучные, пропал и украшавший верхотуру ночной ведуты летун.

Мы пили мадеру, ее химия сближала нас.

— Фальшивые мощи изготавливает, падла. А нам, между прочим, настоящие попадаются. Один раз целую роту нетленную в лиловом песке нашли. А гильзы, веришь ли, серебром сияли. Я хочу войти в квартиру Мумификатора. Хочу вывести его на чистую воду. Я должен туда войти.

— Квартира разве не охраняется?

— Не знаю. На всякую сигнализацию найдется свой специалист. Среди наших поисковиков каких только специалистов нет. Ат'oмную бомбу своими руками сделают.

— Костя, — сказала Аида, — куда ты, туда и я. Я для тебя лично отслежу, когда Рамфис хренов свалит в столицу. И телеграмму отобью: “Путь свободен, лед тронулся”.

Захмелев и развеселившись, придумывали мы текст сигнальной телеграммы. В приступе пьяной дружбы я сказала:

— Мне такой сон интересный приснился. Будто я в будущем поняла, что пропустила год жизни и при помощи машины времени вернулась в прошлое, чтобы наверстать потерянное время.

— Неправдоподобно. Все остальные ведь этот год не пропускали, а прожили его с тобой; кто же вместо тебя был с ними?

— Призрак,— предположила Аида, — или дублерша. Или был параллельный мир, на год заместивший наш. А тот год медлил и ждал, пока ты вернешься. Сон и есть сон.

Мы спускались, у ненавистных дверей Костя вызывающе пел свою любимую песню:

Когда я умру,

кода мы все помрем,

приходи ко мне,

погнием вдвоем!

За дверью в одной из дальних комнат ворковал приемник, ему вторил телевизор, жрец не слушал презренных пьянчужек.

“Излишество”, подобно пирамиде или зиккурату, изобиловало уступами: профили, карнизы, пандусы, ничего не поддерживающие колонны, никуда не ведущие балюстрады с золотистыми (бетон, крашенный под травертин, как и весь фасад) статуями: римлянин-шахтер, грек-сталевар, ариец-строитель, богини-колхозницы, идол-боец.

— Альпинист по этой стенке спроста на любой этаж залезет, в любую квартиру через открытую форточку попадет, форточки-то ого-го, как окошко в нашем сортире. Или монтажник-высотник. Ну, девушки, не подведите, обыск лучше втроем производить; я вас извещу, когда на дело пойдем.

Домашние мои были в Гатчине, в гостях, никто не узнал, что я вернулась домой под мухой.

В подгулявшем сновидении моем ранней полузимней послевоенной весною на мостике через Екатерининский канал в Демидовом переулке, незримая, смотрела я на знакомый дом, где в будущем довелось мне работать; вокруг одни незнакомцы, кроме двоих: худого, моложавого, только что вернувшегося из ГУЛАГа Косоурова да альпиниста Евгения Абалакова, направляющегося в Географическое общество, где должен был он о последней своей экспедиции прочитать доклад.

Они поздоровались на мосту.

— А я ведь вам в другое время и место письмо отослал, — улыбнулся Косоурову его спутник. — Сейчас некогда пересказывать, что в письме написал.

— Ничего, получу, успею. Как было сказано? “Жизнь коротка, часы ее долги”.

— Я все нашел. Но не там, где ожидал. И не так, как вы полагали. Вон меня встречают. Я пойду вперед. Если не удастся сегодня переговорить — а вечером я “Стрелой” в Москву уезжаю, — жду вас в Москве. Не надо, чтобы нас видели вместе. До свидания.

— Прощайте, — отвечал Косоуров. — Пишите письма.

На мгновение альпинист обернулся, словно хотел что-то спросить. Я видела его обтянутые кожей скулы, мелкие морщинки у глаз и у губ, заострившийся профиль.

Я закричала — совершенно беззвучно:

— Не ходите к доктору в гости!

Но он уже прошел набережную, удалялся не оглядываясь. Косоуров замер на миг (прямо-таки офицерская выправка, царской армии балет, словно у станка хореографического дни коротал, а не в Воркуте, Норильске да на колымском лесоповале) на беззвучный окрик мой, пронзительным взглядом своим (голубые глаза, точечные зрачки глядящего на несуществующее светило) прощупал воздух, в котором болталась аватара моя, сотканная из ничего.