Исполнен черною тревогой,

Ломает воздух шестисвист

В стране, где искушает Бога

Любовник смерти — альпинист.

— Что такое “шестисвист”?

— Там написано, прочтете. Альпийский SOS, сигнал бедствия.

Спрятав книжку в почтовую суму свою, я сказала Косоурову:

— Видела вас сегодня ночью на мосту через канал Грибоедова в переулке Гривцова. Вы шли в Географическое общество. “Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту”.

— Путями Раскольникова ходите, господа, — заметил Наумов.

— Это был сорок восьмой год.

— Я действительно шел в сорок восьмом году весной в Географическое общество на Демидовом, чтобы услышать абалаковский доклад.

— Я видела вас обоих.

— Я ведь вам про это не рассказывал.

— Нет. Мне в то время было пять лет. И я еще не села в Транссибирский экспресс.

— Неужели это у вас после “лифта”?

— А не после барокамеры?

— Репетируете диалог из пьесы Ионеско? — поинтересовался Наумов. — Из какой?

— “В ожидании Годо”, — отвечала я.

— Годо сегодня не придет, — сказал Наумов. — Сегодня ветер, он змея запускает.

Идучи с запрещенной книгою в сумке, отводила я глаза от каждого милиционера, как карманница; впрочем, они, должно быть, с веселой честностью старательно глядят в лицо всем и каждому, в полном обаянии мило улыбаясь.

— Приличному человеку, — сказал мне через пять лет двадцатилетний друг мой Володя М., — обаяние вовсе ни к чему, оно жуликам необходимо.

Не раз я эти слова потом вспоминала.

Одна из институтских сокурсниц поймала меня перед галереей Молодежного зала у лоджий Рафаэля.

— Ты вправду на Московском проспекте работаешь почтальоном?

— Да.

— В доме семьдесят пять живет лучший актер в мире — Смоктуновский. Я его подкарауливаю раза три в неделю. Ты ему писем не носишь? Ему поклонницы пишут. Я с тобой пойду, когда ты ему письма понесешь.

— Это не мой участок, — отвечала я. — Неужели мы и впрямь живем в эпоху слежки и подкарауливания? Неужто в нас проснулись филеры?

— Лучше ловить его после репетиции, — продолжала она, не слушая меня.— После спектакля он возвращается поздно.

Разумеется, ей был известен график репетиций. Из вечернего трамвая она увидела кумира своего; будь вагон старый, без дверей, она выскочила бы на ходу.

Мы вышли, она неслась к Обводному, мы уже видели издалека бежевый плащ и кепчонку артиста, как вдруг из подворотни вывалилась развеселая приплясывающая музыкальная компания, возглавляемая человеком, несшим играющий патефон; перед ним пританцовывали две девицы в цветастых шалях с кистями, за ним шестеро на взводе. Бумажные цветы в петлицах, не свадьба, не Новый год, именины, что ли. Плясали ли они на пари? От молодости, весны или “Солнцедара” их разбирало?

— Пошли, спляшем с твоим Кешей. Вон он как улыбается.

— Ты с ума сошла.

Я тащила ее, она упиралась, я выхватила у парня бумажную гвоздику Первомая из петлицы, сунула в кудри свои рыжие за гребешок. Подскочила к актеру, затопала каблуками, здрасьте, я Кармен Московской заставы, как насчет смертельного танг'o, щека к щеке, вытянув сплетенные руки, к величайшему удовольствию узнавших его пешеходов.

Бе-са мэ,

Беса мэ мучо,

Комо си, гуардо…

Вздернув нос, я замерла, он поклонился, взмахнул полами плаща, ускакал в свою парадную, шарахнув дверью. Аплодисменты.

— Он с тобой танцевал! Как у тебя легко все получается! Это потому, что ты рыжая.

— Нет, это потому, что я не в него влюблена.

— А ты влюблена?

— Увы!

— Уж не доставляешь ли ты герою своего романа корреспонденцию?

— Доставляю. Никуда сие обстоятельство нас не продвигает.

— Вы знакомы?

— Ну.

— А ты… ты ему нравишься?

— Я ему нравлюсь. Но толку ноль.

Чтобы не разболтать ей ничего о моем зачарованном любителе бумажных змеев, я затолкала ее в подошедший троллейбус, отправляя ее обратно на Литейный. И помахала ей рукой.

Эскапада с квартирой жреца, бальзамирующего Фараона и фараонов, снилась мне не раз и не два, потом сон и явь смешались воедино.