— Даю вам десять минут, — резко сказал Осмунд, — и марш отсюда.

— Большое вам спасибо, — улыбнулся Пенджли. — Возможно, так получится, что через десять минут вы не захотите, чтобы я ушел. В конечном счете жизнь позаботилась о том, чтобы от моего идеализма ничего не осталось, чтобы он развеялся как дым. Жизнь не была благосклонна ко мне, она жестоко меня поломала. И тогда я стал подумывать: а может, мой брат не так уж не прав? Потом началась война, и я ясно увидел, что он был прав. После войны мы живем уже в другом мире, и теперь вряд ли сыщешь хоть одного здравомыслящего человека, который не убедился бы на собственном опыте, что жизнь — сплошной холодный, бездушный, издевательский обман. Я не в обиде на жизнь из-за этого, нет, ни в коей мере, но теперь я к ней приспосабливаюсь и строю свои планы сообразно возникающим обстоятельствам.

Всем к этому времени стало очевидно, что крошка Пенджли просто наслаждался звуком своего голоса, в котором явно слышались нотки, столь характерные для пасторской проповеди, обращенной к собравшейся пастве. Ему нравилось строить округлые фразы и употреблять «умные» слова, чтобы произвести впечатление на своих слушателей. Но за этим нехитрым и очень наивным самолюбованием я совершенно явственно узнавал железную волю и холодный, трезвый расчет. Что за расчет — я пока не мог угадать.

— Я не понимаю, — сказал Осмунд, — какое отношение ваша частная биография имеет к нам.

— Минутку терпения, и вы увидите, — заверил его Пенджли. — После войны мне пришлось заниматься разными неприятными и недостойными работами. Я был клерком, секретарем, читал лекции в Обществе пацифистов и так далее. Мне они были не по нраву, все эти занятия. Ибо, во-первых, я ленив по натуре своей. Далее — я не выношу, когда мной кто-то командует. Я люблю праздную жизнь и люблю проводить досуг, как моей душе угодно. Разумеется, от меня не укрылся тот факт, что в нашем послевоенном мире мораль как таковая отсутствует, ее более нет. Теперь каждый за себя, никаких идеалов уже не существует. Место Бога заняла наука — ученые без конца толкуют о пользе газа и воды, мужчины уравнены с женщинами, все стали эгоистами, ленивыми и бездушными. И все это не вызывает во мне никакого отвращения или разочарования. Я давно постиг, наблюдая собственного братца, насколько порочным и злым может подчас быть род человеческий. И хотя брат мой был все же ненормальным, я полагаю, что его деяния есть не что иное, как приложение к существующему общечеловеческому закону жизни. («Приложение к существующему общечеловеческому закону жизни». — Он с удовольствием повторил эту фразу, обводя нас всех по очереди взглядом и улыбаясь.)

Разумеется, даже так считая, я ненавидел его не меньше, чем раньше. Нет, я стал его ненавидеть и бояться больше, чем прежде. Да, я боялся его! Одна только мысль о том, что его больше нет, что я никогда не увижу его зверской рожи и маленьких подлых глазок, приводит меня в полный восторг! Вообще-то я не трус. Например, я абсолютно не испытываю страха ни перед кем из вас. Но мой брат — это было нечто, явление особого рода!

…Итак, наглядевшись на этот мир и постигнув ту истину, что все рухнуло и продолжает рушиться, без каких-либо надежд на то, что когда-нибудь все снова встанет на свои места, я стал подыскивать себе легкое, необременительное для собственной совести занятие, которое дало бы мне возможность жить вольно, праздно и в достатке, который мне так необходим. Вам известно, что мой брат был шантажист и вымогатель. За это я его ничуть не виню. Мы все до некоторой степени шантажисты и вымогатели, так или иначе. Но чего я совершенно не принимал в нем — это того, что он чудовищно относился к своим клиентам. Он травил их, запугивал, доводил до отчаяния! Мне был отвратителен этот его метод угрожать им, унижать их, пользоваться их уязвимым положением. Вы, мистер Осмунд, сегодня вечером очень многим сослужили хорошую службу, а не только мне. — Пенджли одарил нас всех сияющей улыбкой. — Однако продолжим. Мои десять минут вот-вот истекут. Я никогда не понимал вот какой вещи: отчего, если ты, к примеру, владеешь какой-то тайной, за неразглашение которой другой человек готов тебе платить, ты не можешь быть с ним в самых лучших дружеских отношениях? Между прочим, нас с вами связывает теперь одна неразрывная ниточка. Нас всех объединяет нечто общее, делая самыми родными и близкими людьми. Мы в некотором роде заключили между собой сделку и, как мне кажется, должны отныне быть в наилучших отношениях друг с другом. Это и есть тот образец нашего с вами взаимного соглашения, которое я вам всем предлагаю.

Я сразу же посмотрел на Осмунда. Я видел ту внутреннюю борьбу, которая происходила в нем. Он призвал на помощь все свои душевные силы, на какие только был способен, чтобы подавить в себе взрыв ярости. Но я также видел, что это будет не обычный приступ его гнева, а нечто иное по характеру. За последние несколько часов он словно перешел в другую плоскость существования, и с этой поры именно он диктовал правила, а не людишки из семейства Пенджли.

Его голос звучал невозмутимо, когда он спросил:

— Что вы имеете в виду?

— То, что я имею в виду, понять нетрудно, и я уверен, вас это не обидит. Наконец-то я нашел для себя то, что я так долго искал, — уютное, тихое пристанище. Вы мне все нравитесь. Вы не только сослужили мне огромную службу, избавив меня от моего брата, но вы как раз такие люди, какие мне по душе. Я восторгаюсь вашим самообладанием, порядочностью и долготерпением. С этого момента я стану одним из вас. Я буду хранить вашу тайну, как вы сами будете ее хранить, а в ответ вы, как мои друзья и благодетели, будете мне обеспечивать безбедное существование, помогая мне всем необходимым, чтобы я жил в довольстве, радости, покое и безмятежности, не обременяя себя трудом, о чем я всегда мечтал. В мире, окончательно погрязшем в скотстве, лжи, подлости, корыстолюбии, в котором отсутствуют всякие нормы морали, наш с вами союз будет образцом чистоты и честности. Я буду несказанно высоко ценить нашу дружбу.

Он снова обвел нас всех глазами, улыбаясь, как я определил бы, жадной улыбкой, но вместе с тем усталой и вдумчивой. Помнится, я вдруг, к собственному немалому удивлению, понял, что столкнулся с совершенно новым для меня человеческим типом. Этот человек не мог не удивить меня. Мы ему и впрямь нравились и вызывали у него уважение, и он считал свой план восхитительным еще и потому, что мог бы постоянно бывать в нашем обществе.

«Как поведет себя Осмунд?» — пронеслось у меня в голове. Хелен поднялась и взяла его за руку. Но Осмунд и не собирался бушевать — пока. Спокойно, с презрением в голосе, проникшем, я уверен, глубоко в наши сердца — в сердца нас троих, — он спросил Пенджли:

— Вы это всерьез? Я имею в виду ваши высказывания о людях — о том, что мир погряз во зле, подлости и обмане.

— Конечно же, я отвечаю за каждое свое слово. Всякий, имеющий глаза, видит, а имеющий уши — слышит.

И тогда Осмунд взорвался:

— Вы представляете собой еще большее зло, чем ваш братец. Вы еще более достойны презрения, чем он. Жизнь великолепна. Люди прекрасны — они мужественны и храбры, способны на жертвы, они готовы творить добро. Но среди них временами то тут, то там возникают жалкие, отвратительные существа, подобные вам и вашему брату. Условия жизни в наше послевоенное время создают почву для процветания таких, как вы и ваш брат. И эта ничтожная кучка прохвостов может приносить обществу грандиозный по своему масштабу вред, разрушая его и развращая своим цинизмом. Возможно, я ничуть не лучше вас. Я опускался шаг за шагом, падал все ниже и ниже, будучи втянут в грязные дела, но по крайней мере, пока я жив, я прослежу за тем, чтобы вы больше никому не причинили зла.