Я попросил оставить нас наедине. Мне хотелось поговорить с Оливье и попытаться с помощью мимики выяснить, что же произошло с ним на самом деле. Но врач был категорически против любых разговоров:

– Вы что же, уважаемый, не понимаете, какой у него шок? Вы хотите его в могилу загнать, я извиняюсь? Пока не будет установлена болезнь и прописано лечение, никаких контактов! Связь только со мной.

Когда мы вышли из больницы, Малик дернул меня за рукав:

– Алексей... Помните, я сказал, что в то утро Оливье еще мог некоторое время двигать левой рукой... Он показал мне, что хочет написать что-то. Я дал ему бумагу, и он написал вам... Записку. Вот эта бумага, – сказал Малик, передавая мне скомканный чек из какого-то магазина, на обороте которого карандашом было нацарапано всего лишь два слова по-русски.

И лишь каким-то чудом я успел прочесть их, прежде чем ко мне наклонилась шедшая рядом Амани: «Она предатель».

Я быстро опустил руку.

– Что там? – спросила Амани встревоженно, и с тем же самым выражением лица смотрел на меня Малик.

Я долго не мог ничего ответить.

– Ничего особенного... – наконец выжал я из себя, и до отеля мы шли в полном молчании. – Он не успел дописать.

Она предатель! Амани была с нами с самой первой минуты. Она знала историю несчастного Чезаре и участвовала в разработке всех наших планов. Она знает язык догонов и нередко пропадала из нашего лагеря, отправляясь в одиночестве бродить по деревням, в которых мы останавливались. Она первой поняла, что Жан-Мари собирается отправиться на поиски птицы Балако, и вполне могла предупредить своих соплеменников о его планах. Наконец, только я, она и наш гид знали о деревне Найе и о том, каким маршрутом, через какие конкретно деревни отправятся туда Оливье и Малик.

А как же постоянная утечка информации, о которой не уставал твердить осторожный Брезе? И он, и Оливье не раз убеждали меня, что среди нас действует лазутчик, только подозревали они в измене прежде всего Малика. Ведь как только мы решили подружиться с вождем Номбори, его убили. Как только Жан-Мари пришел к какому-то предположению о теллемах, его убирают с дороги. Как только мы приблизились к единственному, быть может, оставшемуся в живых догону, знающему язык теллемов, кто-то выводит из строя второго ученого! Неужели это она все это время была предателем? Неужели девушка, которой я пересказывал самые доверительные разговоры между мною и Оливье, которую еще вчера я целовал в Тимбукту, хладнокровно пошла на такое, фактически – на убийство своих товарищей?!

И каждую минуту во мне все больше просыпался какой-то неведомый раньше внутренний расист, который шептал мне на ухо: «Да, ну конечно, это она! Она одна из них! В ней, глубоко внутри, живет такой же, как и все догоны, чернокожий язычник, хранящий на генетическом уровне страшные тайны своего племени и готовый убить любого за попытку прикосновения к ним. Когда они испугались, что Жан-Мари раскроет тайну мифической птицы, они заставили его замолчать. Когда они поняли, что Оливье раскрыл их агента, они убрали его с дороги. Нет, нельзя было ей верить с самого начала!»

В своей комнате я уселся на койку и долго сидел, уставившись на ручку двери и теребя в руках злополучную записку с косыми, дрожащими буквами, написанными слабеющей рукой Лабесса. В своем отчаянии я уже благодарил судьбу за то, что не успел заняться с ней любовью: мне мерещилось, что в самый интимный момент она и меня может убить какой-нибудь иглой... И снова, как и после несчастного случая с Жаном-Мари, отчаяние породило во мне злость и решимость дойти до конца. Да, пускай теперь я один, пусть вокруг сплошь враги, но я должен в следующий раз зайти в палату Оливье, протянуть ему руку и сказать что-нибудь в этом роде: «Вставай, старик, хватит тут валяться. Давай-ка лучше пойдем выпьем по стаканчику божоле нуво{ Божоле нуво (франц.) – молодое вино божоле.}, и я расскажу тебе всю правду об этих летающих теллемах».

– И гори она огнем, эта Амани Коро. Она наверняка подкупила и предсказателя Абдаллаха, чтобы он ответил на мой наивный вопрос именно так, а не иначе... Она придумала трогательную историю о своей несуществующей матери, чтобы разжалобить мое сердце и ослабить волю. А сама вела нас по тому пути, на котором нас ждали болезни и смерть. Я поверил ей, даже увлекся ею! Ну что же, значит, пришло мне время протрезветь. Разве не смогу я быть умнее и хитрее, чем какая-нибудь чернокожая женщина?

Спустя час, как только в гостинице выключили электрогенератор и на Бандиагару опустилась тяжелая африканская ночь, я был полностью готов к действиям и видел свой план кристально и четко, как никогда раньше. Когда обдумаешь каждую деталь предстоящего рискованного шага, нервное напряжение улетучивается, сменяясь спокойной решимостью. Мне не нужно было много вещей: все, что могло мне пригодиться для решающего рывка, уместилось в моем походном рюкзаке, и вот уже прошло десять минут, как я сидел, обхватив его коленями и нацепив на голову свою походную пробковую шляпу. А потом рывком поднялся со стула...

Амани сразу же открыла мне дверь своего бунгало. Она не спала, а лежала на кровати с книжкой, читая при свете фонарика. На ней была только длинная футболка с растянутым воротом, и все. Я вошел в бунгало и тихо прикрыл за собой дверь, приложив палец к губам:

– Добрый вечер, Амани. Можно мне присесть?

Она села на кровати рядом со мной, положив на колени раскрытую книгу и глядя на меня сонным, но очень внимательным взглядом сквозь очки. Еще вчера я восхищался про себя ее длинными ресницами и глазами цвета черного дерева. Сейчас этот взгляд показался мне зловещим.

– Оливье знал правду, – тихо сказал я, глядя ей прямо в глаза.

Она не опустила взгляда.

– Малик предатель. Она вскочила:

– Что вы? Нет! Не может быть! – В ее голосе, как мне показалось, звучало отчаяние.

– Может, может. Именно это Оливье написал мне прежде, чем руки перестали его слушаться. Написал на русском языке, которого Малик не знает.

– Зачем же Малик отдал вам эту бумажку, если он предатель?

– Как же он мог не отдать, ведь Оливье остался жив, он выздоровеет. Нет, Малик знает, что игра идет к концу, что остались считаные дни до разгадки, и решил рискнуть.