Разведка чаще всего пользовалась именно утренними туманами. Как-то перед рассветом в полной тишине в молочном тумане разведчики осторожно продвигались, прощупывая путь для дивизии. По карте Игорь обнаружил — впереди должна быть протяженная лощина, хорошее укрытие для движения. Решили проверить эту лощину, достаточно ли она длинна и глубока для движения днем.

Действительно, лощина была, нашли вход в нее и двинулись по дну в неподвижном слоистом тумане. Впереди из тумана выступили очертания сидящих солдат, наших, причем солдат много. В полной тишине они сидели по обе стороны откосов с винтовками как-то наперевес. Отдыхают, что ли? Разведчики остановились в нерешительности. Значит, кто-то впереди есть? Насторожило, что все эти десятки видимых в тумане солдат как-то неестественно неподвижны. Окликнуть — опасно. Подошли все-таки поближе — никакого внимания. Тронули первого — мертвый! Второй, третий… Ран не видно. Впереди на десятки метров, дальше не видно — мертвые. Жуткая картина в оползающей кисее тумана. Прошли еще вперед. Почувствовался легкий, раздражающе горьковатый запах. Игорь тут же приказал:

— Все наверх, из лощины, быстро!

Противогазов ни у кого нет, их давно выбросили за ненадобностью, тем более в разведке. Наверху отдышались от подъема, от запаха. А туман внизу как бы постепенно проглотил пугающую, безмолвную картину. Кругом — ни живых наших, ни немцев, только кроваво-красные, оранжево-желтые пятна осенних кустов, деревьев размытыми туманом полотнищами плывут и исчезают, да настораживающий шелест жухлых трав под ногами. Никто не решается заговорить даже шепотом. Сегодня это назвали бы сюрреализмом, а тогда было нехорошо на душе и без мистики.

Очнувшись от уплывшего в тумане видения, Бескин срочно направил связного с донесением в штаб, а разведчики двинулись дальше. Позднее комиссия, прибывшая на место, установила — немцы применили отравляющие вещества. Всем срочно выдали новые противогазы.

С тех дней минул не один десяток лет, сменились поколения. У молодежи — строителей Братской ГЭС в начале семидесятых годов был культ песни, особенно бардовской, сочиняли и сами. Собирались у Марчуков — старожилов стройки. В один из таких вечеров-чаепитий кто-то запел среди прочих новую песню Галича «Ошибка», тогда еще малоизвестную, а сегодня ставшую бардовской классикой. Для всех песня звучала впервые, как и для Игоря, бывшего среди той молодежи. И для меня.

Игорь вслушивался в слова, четко и жестко сказавшие о высокой трагедии. И вдруг память вернула ему давно забытое: кроваво-красные купы кустарников, расплывающиеся в тумане, и солдат, сидящих вдоль откосов оврага. Что это? Высокий поэтический вымысел? Не может быть! Не может быть это простым совпадением! Почему-то не стало хватать воздуха ветерану, встал, отошел к окну.

Но в песне «мы похоронены где-то под Нарвой» и «где полегла в сорок третьем пехота». В сорок третьем Нарва была у немцев, боев там не было. А может, это другой случай? Наверно, немцы не раз применяли газы? Позднее Игорь сообразил. Да, там есть строчки: «…вот мы и встали в крестах и нашивках…». Конечно, это о Первой мировой…

Песня кончилась и все подавленно молчали. «А знаете, — тихо сказал Игорь, — я это видел собственными глазами, не охоту, а солдат, была осень 44-го, был туман. Я видел этих солдат, мертвых, с винтовками». Тишина стала изумленной и еще более густой.

Поэзия рикошетом вернула видение войны.

Через несколько дней заняли позиции под Салдусом, по существу, стали в оборону. Немцы Курляндию сдавать не собирались. Оставалось их доколачивать, стычки продолжались октябрь, ноябрь.

Несмотря на упорство противника, для разведчиков была благодать — «языков» хоть отбавляй, в том числе много перебежчиков. Далеко не все немцы под конец войны, который уже просматривался отчетливо, хотели уйти к праотцам. Перебежчикам давали у нас пропуска-пассиршайн и отправляли обратно — агитировать сдаваться в плен. И приходили, когда узнавали, что у русских не убивают. Как-то позвонили из батальона и сообщают, что объявился перебежчик, который мчался по нейтралке и кричал: «Бескин — гут, Гитлер — капут!». Потом он объяснил, что свой пропуск в плен он где-то потерял в окопах или на нейтралке, а поскольку солдат, сагитировавший его переходить к русским, очень хорошо отозвался о командире Бескине — вежливом и доброжелательном, который хорошо допрашивал, то он решил воспользоваться этой фамилией как пропуском. Конечно, похохотали. Тут же газетчики схватили забавный материал и под таким же заголовком тиснули во фронтовой газете.

Среди перебежчиков оказался даже Отто Пик, брат Вильгельма Пика, тогдашнего председателя Компартии Германии. Допрашивать его не разрешили, только приказали проверить документы и быстро увезли под охраной: Пик шел с каким-то заданием от коммунистов Германии.

Только за два месяца, лазая с разведчиками в поиски, Игорь собственноручно привел 22 языка — своеобразный рекорд. Газетчики оказались тут как тут, узнав о таких цифрах, тем более что линия фронта как бы застыла на месте, значительных боевых операций не проводилось, а значит, по фронтовым меркам было сравнительно тихо.

Во фронтовой газете поместили фотографию Игоря: «И.А. Бескин — умелый офицер-разведчик». Командир дивизии отправил в Москву отцу благодарственное письмо, от отца пришел ответ, все это газетчики — в набор. Начальство, испытывая угрызения совести за то, что человек, в одном бою дважды заслуживший звание Героя, не удостоен даже малой награды, расщедрились. Игоря сфотографировали под знаменем полка, что по уставу — самое высокое поощрение, даже выше представления к правительственной награде. Но это кому как. А на фото во фронтовой газете — молоденький офицер в очках-колесах, худенький, впору за древко знамени спрятаться, настолько худ. Политработники даже сняли партвзыскание за утерянную карточку и торжественно приняли в партию. Вся эта достаточно убогая начальственная суета была казенной по сути и лишена тепла. И тем более приятной неожиданностью было узнать от родителей о письме командира дивизии, а затем прочесть ответ из тыла, напечатанный в нескольких фронтовых газетах.