Всего несколько дней назад такая же разведывательная операция под руководством того же Шахматова провалилась в соседней дивизии. Там полк залетел в окружение, выручали его свои же полки, помогали и разведчики Бескина, находившиеся на стыке двух дивизий на левом фланге, и вот снова эта бездарность в генеральских погонах в своем тупом желании свершить под конец войны что-либо геройское, эпохальное, звездочку, орденок схватить, гробила людей ни за понюх табаку.

Из того боя, когда полк вырывался из злополучного окружения, разведчики таки извлекли пользу — выяснили огневую систему противника, но и сами схватили хорошего огоньку, когда полк выходил из окружения у поселка Джукстэ — десятка два целых, в том числе каменных, зданий. Немцы устроили обстрел поселка из шестиствольных «ишаков», и четверо разведчиков с Игорем заскочили в подвернувшийся подвал под костелом, там уже находилось довольно много жителей поселка.

И вот тут, под костелом, в темном подвале женщине пришла минута рожать! Бывает же. Женщины схватились помогать роженице, Игорь дал перочинный ножик — нечем перерезать пуповину, светили чем могли, на Игоре была чистая рубаха, снял, надо же человечка завернуть — парень родился! И обстрел кончился.

Лет через одиннадцать Игорь, служивший тогда в войсках в Белоруссии, разговорился с солдатом — ремонтником из танкоремонтной базы, оказавшимся родом из Джукстэ.

— Я там в войну бывал, — сказал Игорь, — чуть ли не роды принимал под обстрелом, прямо под храмом.

— Да ну! Так это же брат мой родился, в подвале во время обстрела! И брат помнит рассказы, и вся семья помнит, что помогал русский офицер!

Крестничек, подумалось ветерану, младенцу-то сегодня почти пятьдесят! А мне было двадцать, крестничек, может быть, уже и дедушка! Время!

После дикой сцены расправы Шахматова над командиром полка стало ясно, что этот самодур не успокоится — провалилось две разведки боем, «языков» нет. Отыгрываться будет на разведчиках — вне всякого сомнения. Больше всего Игорю хотелось обратно в полк. И вот тут действительно подвезло: привалил приказ о проведении слета разведчиков 2-го Прибалтийского фронта, и Бескина, которому только что присвоили звание капитана, с солдатом-разведчиком отрядили, как лучших, на слет от дивизии. Слет проходил под Елгавой. Все — в обычных традициях тех лет: доклад, отчеты и прочее. На слете Бес-кину вручили орден Отечественной войны — за тот поезд и пушечку на НП под Салдусом.

Начало весны вместе с солнцем несло такую реальную надежду на жизнь, на близкую Победу. Всем было ясно, что война изживает себя. Кидаться в бой, лезть в разведку, причем где — в Курляндии, там, где жертвы уже были не нужны, где враг так или иначе вынужден будет сдаться, отрезанный от нацистской метрополии, не хотелось. Жить, жить, только жить — утверждало все вокруг. Для Игоря эти дни были на редкость везучими: присвоили звание капитана, «простили» партвзыскание, оказали честь — приняли в партию, вручили орден, наконец, несколько незабываемых дней отдыха в Риге. После слета в обстановке непривычного для москвича первого в жизни иностранного города, да к тому же первого за войну неразрушенного, города с таким притягивающим своей непонятностью чужого быта, улиц, кафе, витрин, надписей, с мирными жителями, нормально одетыми, — всего, что на дорогах войны было чудом. Оказывается, так можно было жить и не хуже, чем в Москве.

Разведчики отдыхали на слете от передовой, их отлично кормили, дополняя обед и ужин 150 граммами водки, которой и в военторге за наличные было — залейся. Жили разведчики в черчиллевской палатке — на 400 человек. Рядом стоял отдельный полк связи — в основном девчата. Скучать времени не оставалось. Ночами палатка превращалась в обширную иллюстрацию к вопросу «мужчина и женщина».

Как-то лазая по нейтралке после боя за документами, Игорь вместе с планшетом обнаружил у убитого немецкого офицера кошелек с золотыми пятидолларовиками. В то время сообразил, не стал сдавать: все равно — в прорву. А тут, в Риге, от большого ума, по глупости пошел и сдал в банк, дали тридцать восемь тысяч — огромные по тем времена деньжищи. Как-то сразу нашлось много друзей. Короче, когда наконец очнулся от угара денег, обнаружил себя в какой-то квартире без друзей, без денег. Надо было добираться в часть, отпуск кончился.

В Елгаве, как Игорь знал, в госпитале работал главным рентгенологом отец его одноклассника, добрался к нему, тот отпоил чем-то от возлияний рижского отпуска, дал продуктов на дорогу и — в путь «домой», в дивизию, под Тукумс.

Начальство нервничало: кое-кто уже под Берлином, а тут застряли, уперлись в Прибалтике, так можно и фортуну упустить. В дивизии за эти несколько дней ничего не изменилось, кроме того, что изо дня в день все жестче звучало: «Языка!» «Языка!» «Языка!» Шахматов лютовал.

Полки стояли так, что выход на взятие «языка» был только на участке 255-го, это из 15–20 километров линии обороны дивизии. К десятым числам марта немцам осточертело, что разведчики все тычутся в одно место, причем, если смотреть со стороны — достаточно бессмысленно и тупо, надоело противнику все время быть в этом месте настороже, решили проучить дурных русских, отогнать их, тем более не дарить им «языка».

В теплый весенний денек только и отоспаться после ночных бессмысленных вылазок, а если повезет, поспать и «взапас». Бескин прикорнул на своем НП. На нашем переднем крае — тишина, вся пехота потопала в баню. Такие дни на передовой, когда приезжают банщики, — святые дни, и все, кто может, фигурально говоря, смываются, остаются только те, кто на дежурствах, постах. Вдруг тормошат за плечо: