— Юрочка! — одернул его высокий. И обратился к Наде: — Юрочка насквозь революционер и насмерть не терпит буржуазистов. Его аж трясучка бьет. Так они же, гады, нашего брата и по тюрягам и по этапам! Мы им теперь устроим шухер, падлам! Кишки вымотаем! Извиняюсь, мадам, за такое выражение. Значит, прислуга?

— Да. За горничную была, — сдержанно ответила Надя.

— Значит, своя. Пролетаристка. Хорошо. Ну, а он кто? — теперь уже у Нади спросил высокий и ткнул пальцем в сторону Василия.

— Работник: и конюх, и сторож...

— Тоже приятно. Теперь отвечайте на наши законные вопросы, потому как мы Советская власть и имеем полное право. Ясно сказал? — обратился к обоим высокий.

— Так чего ж тут, как бог свят! — размахивая руками, заспешил Василий.

— Значит, мадам, ваши буржуи тягу дали? — спросил высокий.

— Да. Сбежали, — с готовностью ответила Надя.

— Кашалоты, — зло бросил Юрочка.

— Так понимают же, паразиты, — добавил высокий и продолжил допрос: — Оружие в доме есть?

Надя и Василий переглянулись. Никогда никакого оружия в доме они не видели. Правда, Надя знала, что у Ивана Никитича был револьвер, но она знала также и то, что с револьвером Стрюков никогда не расставался.

— Вот только ружье у Василия, — сказала Надя. — Для караула,

— Тоже — оружие! — недовольно прервал Надю Юрочка. — Нам бонбы надо, пулеметы, а не дерьмо собачье...

— Юрочка, извинись перед дамой, — потребовал высокий,

— Так я что? Я ничего, — недовольно буркнул коренастый и многозначительно добавил: — Время только зазря тратим, я так понимаю.

Высокий кивнул головой.

— Хозяин много добра уволок? — спросил он.

— Почти ничего, — ответила Надя. — В чем были, в том и поехали.

— Приятно, — не без удовольствия отметил высокий. — Все барахло ликвизируем для революционного пролетариата. А теперь еще один вопрос, самый главный. С золотишком как? Прихватили?

— И не темнить! — прикрикнул Юрочка, поигрывая плетью.

— Я не заметила.

— Дико! — возмутился высокий. — Пролетариат, можно сказать, кровь свою проливает, а она не заметила! Разве же такая бывает солидарность?

— А может, вы заодно с ними?! — прошипел Юрочка и, кинувшись к Наде, крепко стиснул ее руку.

— Да вы что говорите?!

В голосе Нади было столько возмущения и обиды, что незнакомцы поняли: она говорит правду. Юрочка отпустил ее руку, а высокий покровительственно сказал, хлопнув ее по плечу.

— Признаем, мадам. Тут такое дело, что революции нужно золото...

— Вот так! — поддержал Юрочка и провел ладонью по горлу.

— Придется обыск. Как ты по этому вопросу кнацаешь? — глубокомысленно обратился высокий к Юрочке.

— Рванем.

— Разрешите, мадам? — Было это сказано скорее в тоне приказа, и Надя именно так и наняла.

— Смотрите, воля ваша, — сдержанно ответила она.

— Спервоначалу пройдемся, обглядимся, что и чего, — предложил высокий.

— А вы от нас никуда! Ни на шаг! — приказал Юрочка и пригрозил плетью приотставшему Василию. — А чуть чего, все пули в рот тебе пошвыряю. — Увидев в столовой накрытый стол, он кинулся к Наде: — А это почему на столе собрано? Для кого жрачка?

— Резон, — поддержал высокий и протянул руку к кобуре. — Ну? Кого ждете?

— И без обмана! А то враз к стенке! — взвизгнул Юрочка.

— Спокойно, Юрочка! Я тебя прошу — прижми нервность, — многозначительно сказал высокий. — Мадам, так для кого вся эта обильная шамовка? По-быстрому!

— Для вас, — ни на кого не глядя, сказала Надя.

— Врешь...

Надю, словно плетью, хлестнула площадная брань. Она даже вздрогнула, как от удара, и оторопело глянула на Юрочку.

— Чего уставилась?! — опять взвизгнул он и поднял руку с плетью, намереваясь ударить девушку, но его остановил высокий.

— Я говорю — ша! — грозно прикрикнул он.

Надя была в смятении: то, что перед ней красные, поначалу не вызывало никакого сомнения, но окрики Юрочки, его угрозы настораживали; удивляло и то, что этот злобный человечишко в присутствии комиссара допускает брань и грубость. О комиссаре Кобзине Семен говорил только хорошее. Правда, комиссар сдерживает Юрочку, но вообще у них какие-то удивительные отношения. И говорят они не совсем обычно. Да, комиссар хорошо одернул Юрочку, но и в нем самом тоже есть нечто такое, что вызывает беспокойство и настораживает.