От дверей доносился невнятный разговор. Врач, вероятно, докладывал о состоянии больного, а профессор прерывал его нетерпеливыми репликами.

Скрип двери. Легкие шаги просеменили по коридору. Лестница обиженно лязгнула несколько раз.

Ага! Изобретателю лютеола не терпится без «лучшего его точильного камня».

В любой момент Колесникова могут признать годным к продолжению эксперимента. Тогда пропало все. После пребывания в саду он вымотан вконец, измучен, полумертв. Все силы души и тела уходят на борьбу с безумием, которое вьется и неистово пляшет среди роз и тюльпанов.

Значит, не медлить!

Не подвели бы только мускулы! Они растренированы. Правда, уже несколько дней подряд Колесников занимается втайне гимнастикой. Лежа навзничь, с закрытыми глазами, сжимает под одеялом пальцы, напрягает и расслабляет мускулы рук и ног.

По многу раз, в строгой последовательности он проигрывал в уме будущие свои действия. Это как бы репетиция воли и мускулов.

Все должно произойти на исходе ночи. Разведчики переходят передний край всегда на исходе ночи, когда бдительность часовых ослабевает.

Работу на кухне заканчивают в десять вечера. Эсэсовцы, живущие в соседней комнате, засыпают после двенадцати. Для перестраховки накинем час-другой. В четыре утра сменяется «сиделка» у койки. А между двенадцатью и четырьмя сильнее всего хочется спать. Время перед рассветом — самая трудная вахта. Страж у койки заснет, как всегда. Но торопливые подскакивающие шаги над головой не затихнут — профессор работает до рассвета. Итак, что-нибудь в три, в четыре!..

По ночам, улучив момент, когда очередной страж начинал дремать, Колесников позволял себе открыть глаза, даже приподнять голову над подушкой. Так, в несколько приемов, он сумел осмотреть комнату.

Лампа, стоящая на подоконнике, отбрасывает тени и полосы света. Желтые шторы свисают до пола. Дверь обита клеенкой и войлоком. От койки до двери шагов пять. Кроме табуретки, на которой сидит «мертвоголовый», других табуреток в комнате нет. Тумбочка с лекарствами стоит у самой койки.

После двенадцати дремота начнет неудержимо овладевать «мертвоголовым». Все чаще будет он вставать и прохаживаться по комнате, чтобы прогнать сон, с бульканием вливать в себя воду из графина, бормотать под нос ругательства в адрес этой колоды-русского, потягиваться и зевать. Но как зевать! Разламывая с треском скулы, охая, пристанывая! Наконец, ругнувшись в последний раз, «мертвоголовый» перестанет сопротивляться. Пристроится на табурете у кровати, скрестит руки. Вскоре голова его бессильно свесится на грудь. Тогда к гулу движка в подвале, к поскрипыванию половиц наверху, к шороху и скрипу веток за окном прибавится еще и храп. Это будет лейтмотив ночи — храп здорового, сытого, намаявшегося за день человека.

Колесников тихим, но внятным голосом произнесет: «Пить!» Вилли или Густав сразу вскинется с табуретки. (Слух у тюремщиков хорошо тренированный, почти кошачий.) Зевая и почесываясь, он возьмет с тумбочки поильник, нагнется над этой колодой-русским. И тогда, выпростав руку из-под одеяла, Колесников с силой ударит Вилли-Густава ребром ладони по шее, по сонной артерии. Вилли-Густав свалится возле койки.

Так! Теперь побыстрей переодеться! Черный мундир — на плечи, галифе и сапоги на ноги! Парабеллум в кобуре? Порядок! Никто не встретится, не должен встретиться, в коридоре. Побыстрей пробежать к лестнице! (Только бы не лязгнули проклятые железные ступени.) Придерживаясь за перила, вверх, вверх! И вот она, заветная дверь. Минуту он выждет, прислушиваясь к звукам за дверью, потом рывком распахнет ее.

Почему-то ему представлялось, что профессор будет сидеть спиной к двери. Услышит скрип, обернется, замрет в этом положении. Вот минута, которая вознаградит Колесникова за все!

Тоненько взвизгнув, изобретатель лютеола вскочит со стула, отпрянет, запутается в полах своего белого халата, упадет, опять стремительно вскочит и очутится по ту сторону письменного стола. Только стол будет отделять его от Колесникова.

Некоторое время они как бы передразнивают друг друга. Стоит Колесникову шагнуть вправо, как профессор немедленно же кидается влево. Колесников наклонился влево, и сразу профессор наклоняется, но уже вправо. Вправо-влево! Влево-вправо! Весь подобравшись, пригнувшись к столу, Колесников выжидает. Не отводя от него взгляд, выжидает и профессор. Потом он делает быстрое движение, почти скачок в сторону. Но это обманное движение. Он уже выдохся — видно по нему. Лицо бледнеет все больше и больше, бледность ударяет даже в восковую желтизну. На лестнице тяжелые шаги! Пора кончать! Колесников поднимет парабеллум и всадит подряд шесть пуль в изобретателя лютеола! Последнюю пулю, седьмую, прибережет для себя.

Да, несомненно. Так все и произойдет завтра…

Колесников проснулся с ощущением беспокойства. В доме происходило непонятное.

Все тревожно и быстро менялось вокруг. Шумы стали другими. К привычному тарахтению движка, к скрипу рассыхающихся половиц прибавился прерывистый рокот. Запускают моторы? Под рокот моторов обычно расстреливают, чтобы не слышно было криков.

Часы пробили полночь. Но шумы не стихали. По коридору громко топали взад и вперед. Вот протащили какую-то громоздкую штуковину, задевая углами за стены, — наверное, сундук или сейф.

Странно держал себя и страж. Он проявлял нервозность. То вставал, то садился. Подходил к окну, отодвигал край шторы.

Колесников тоже начал нервничать. Что произошло? Что могло произойти? План, так тщательно продуманный, сорвался?

В комнату вошли четыре эсэсовца, один из них с нашивками унтершарфюрера.

— Встать! — заорал он. — Ну-ка, поднимите этого соню! Вот его одежда и башмаки. (Стук башмаков об пол.) Ты! Пошевеливайся!

Эсэсовцы торопливо подхватили Колесникова под локти и стали, мешая друг другу, напяливать на него брюки, пиджак, башмаки.