В тетрадь в этом месте вклеена страничка машинописного текста:

«Лишь один принцип, — сказал рейхсфюрер СС, — должен, безусловно, существовать для члена СС: честными, порядочными, верными мы обязаны быть по отношению к представителям нашей собственной расы, и ни к кому другому.

Меня ни в малейшей степени не интересует судьба русского или чеха. Мы возьмем у других наций ту кровь нашего типа, которую они смогут нам дать. Если в этом явится необходимость, мы будем отбирать у них детей и воспитывать в нашей среде. Живут ли другие народы в довольстве или они подыхают с голода, интересует меня лишь постольку, поскольку они нужны нам как рабы для нашей культуры; в ином смысле это меня не интересует».

И далее — опять от руки:

«После ознакомления с этой проникновенной речью я полностью отказался от своих заблуждений и предрассудков.

С удесятеренной энергией я принялся гонять в одиночку доставленных мне из соседнего концлагеря подопытных людей — животных, по выражению рейхсфюрера.

Зимой работа проводилась в оранжерее, специально построенной для моих нужд в Амштеттене. С наступлением тепла я переносил эксперименты в загородный дом, при котором имелся большой запущенный сад. Для меня важно было замаскировать момент включения динамического потока газа, распыленного в воздухе. Запахи разнообразных цветов и трав должны были отвлекать внимание подопытного от запаха резеды, пока еще полностью не уничтоженного.

Я остался очень довольным работой одного инженера (ходатайствовал о награждении его орденом), которому удалось создать уникальную систему оптического наблюдения за поведением подопытных.

Через смотровые линзы я наблюдаю реакцию подопытных, последовательно, методично повышая в их крови количество адреналина и норадреналина. Да, химия эмоций — так это надо понимать в широком плане! Однако применяемая не для излечения невропатов или душевнобольных. Наоборот! Для управления массовым безумием, для распространения неотвратимого панического страха!»

Колесникову послышался звук взводимого курка. Он выпрямился, сжимая в руке чугунное пресс-папье. Нет! Ложная тревога! То скрипнула рассыхающаяся половица.

Он опять нагнулся над тетрадью.

«С администрацией Маутхаузена у меня сложились вполне добрососедские отношения, — прочел он, отмахнув налево две или три страницы. — Например, с любезным Хемилевски из Гузена-1. [3] Я регулярно, дважды в неделю, играю с ним в шахматы.

Вчера он сделал мне комплимент — не по поводу моей игры, а по поводу того, что с моего разрешения увидел в смотровых линзах. «Дорогой профессор, — сказал Хемилевски с воодушевлением, — будущие историки, несомненно, поставят вашу фамилию рядом с фамилией Габера!» [4]

Улыбаясь, я кивнул головой.

Ко дню моего рождения Хемилевски преподнес мне футляр для очков из дубленой татуированной кожи. Это его конек, я знаю. Он пишет диссертацию о татуировке. Заключенные, находящиеся на излечении в его лагерном госпитале, умирают чрезвычайно быстро, причем именно те, на кожу которых нанесена татуировка. Известно, что их отбирают для него специально.

В разговоре за ужином я вскользь упомянул о том, что моей настольной лампе, возможно, пошел бы узорчатый кожаный абажур. Неплохо было бы переплести в татуированную кожу также тетрадь, куда я заношу время от времени отрывочные записи (которые впоследствии, думаю, пригодятся моему биографу).

Предупредительность обязательнейшего Хемилевски не имеет границ! Он пообещал выполнить высказанную просьбу в самое ближайшее время.

Мне приятно, что, как знаток, он высоко оценил высушенную человеческую голову, стоящую на моем письменном столе. «А, это из Освенцима! — сказал господин Хемилевски и вздохнул. — У нас в Маутхаузене еще не достигли подобного искусства. Конечно, в основе — метод препарирования туземцев Океании, но, как вы понимаете, обогащенный применением современных химикалий».

Да, я вполне доволен господином Хемилевски. Однако, к сожалению, не могу сказать того же о присылаемом им человеческом материале.

Редко кто-либо из подопытных выдерживает три, даже два сеанса. Я не успеваю проследить последовательное нарастание страха. Почти сразу же срыв, бегство к обрыву и смерть. Они погибают слишком быстро и при минимальной экспозиции. Это никак меня не устраивает!

Небезинтересны сопутствующие явления. В мозгу, очевидно, возникают галлюцинаторные звуки или шумы. Подопытные пытаются их заглушить — криками, хлопаньем в ладоши или беспорядочным пением. Кое-что удалось записать на магнитофонную ленту.

Сравнение. Когда Шуман сходил с ума, ему слышалась нота ля. Он подбегал к раскрытому роялю и с остервенением колотил по клавишам: «Ля, ля, ля!» Тогда ему делалось легче…

К моему огорчению, лютеолу сопутствует запах. И он отнюдь не галлюцинаторный. Только сейчас я понял, какая это помеха. Ведь лютеол должен поражать внезапно! Как карающая десница господня! Не оповещая о себе ничем, в том числе и запахом, он должен мгновенно сломить волю к сопротивлению, убить мозг и выжечь душу. И вслед за тем исчезнуть, не оставив даже воспоминаний! Никаких улик! Абсолютно никаких!