– Ну еще бы, весна ведь! Весна! – вскричал он, когда в знак презрения к его остротам спутники его обменивались через его голову ничего не значащими замечаниями о чудесной погоде. – Обоих вас, как видно, до чрезвычайности волнует то, чем заняты сейчас горлицы, грачи и галки. Не лучше ли вам подумать о чем-нибудь другом?

– Старинная пастушеская песенка! Почему бы тебе не написать сонета в честь весны, Ричи? Как соблазнительны, например, заросли спаржи, да и земляника тоже. Есть чем полакомиться твоему Пегасу. О каких же ягодах ты, помнится, написал стихи? Любовные стихи, обращенные к каким-то ягодам – чернике, голубике, бруснике! Славные стишки, такие пылкие. Губы, глаза, грудь, ноги… Ноги? Про ноги-то ты, должно быть, позабыл. Ни ног у нее, ни носа. Это все в духе нынешней поэзии. Остается думать, что свои образы красавиц ты создаешь для людей целомудренных —

и неспособен оскорбить ничьей нравственности. Неплохо ты себя изобразил в этих вот стихах, мой милый:

Но в качестве беспристрастного критика я позволю себе спросить тебя: можно ли считать это сравнение правильным, если ты начисто лишаешь ее ног? Сходи-ка в балет, и ты увидишь, до какой степени неправильны твои представления о женщинах, Ричард. Это замечательное зрелище, которое наши почтенные предки вывезли из Галлии в назидание нашим простодушным юношам, просветит тебя и поразит. Знай, что, читая «Котомку пилигрима», я вынес самые превратные представления о них и все принимал на веру, пока меня не свезли в балет и я не понял, что они, в общем-то, очень похожи на нас, мужчин, – и с тех пор они перестали меня волновать. Все таинственное для человека молодого крайне опасно, дитя мое! Таинственность – это грозное оружие в руках женщин, помни об этом, проходящий испытание Ричард! Мне известно, что ты изучил анатомию, однако нет никакой возможности убедить тебя, что за рисунками в анатомическом атласе скрывается плоть и кровь. Тебе этого не понять. Ты что, собираешься печатать свои стихи, когда приедешь в столицу? Лучше только не издавай ничего под своим именем. Ставить свое имя на томике стихов – все равно что ставить его на пилюлях.

– Я пришлю тебе эти стихи, как только их напечатают, Адриен, – промолвил Ричард. – Поглядите-ка на этого старого дрозда, дядя.

– И правда! – пробормотал Гиппиас, отрываясь от привычного предмета своих размышлений и пытаясь отнестись к увиденной птице с интересом. – Хорош!

– До чего же он смешно верещит перед тем как взлететь! Будто июльские соловьи. Помните, я вам как-то рассказывал про дрозда, у которого пристрелили подругу [71] . Он все прилетал и пел, сидя на дереве против окна тетушки Бейквел, у которой жила дроздиха. Третьего дня какой-то негодяй его пришиб, и тетушка Бейквел говорит, что с тех пор дроздиха умолкла.

– Удивительное дело! – рассеянно пробормотал Гиппиас. – Помню я ведь эти стихи.

– Но к чему же все свелось? – вмешался разъяренный Адриен. – Где же награда за эту верность?

К чему все свелось? Разве что к тому, что все забава для поэта! Разумеется, перед нами высокий пример верности его подруги, которая целых три дня не издает ни единого звука, оплакивая убитого. По-моему, это-то и привлекает Ричи.

– Пусть будет по-твоему, милый Адриен, – отвечает Ричард и показывает дяде распускающиеся почки лиственницы, в то время как они едут по молодому зеленеющему лесу.

Мудрый юноша был сам не свой. Чтобы воспитанник его мог после прежнего неистовства своего сразу впасть в это идиллическое спокойствие, казалось ему совершенно невероятным.

– Взгляни-ка на этого старого дрозда, – в свою очередь вскричал он и попытался воспроизвести его пение: – Какая же это славная комедия! Не правда ли, мы умеем носить маску, милый Фиеско [72] ? Генуя будет завтра нашей! Подождите только, пока поезд тронется – здорово! здорово! здорово! Победа все-таки за нами! Неплохие стихи, правда, Ричи, мой Люций Юний [73] ?

– Ты ловко подражаешь дрозду, – сказал Ричард, посмотрев на него ласково и кротко.

Адриен пожал плечами.

– Поразительной ты все-таки силы человек! – воскликнул он, подтверждая тем самым, что Ричард взял верх над ним; Ричард спокойно его поблагодарил – с этим они и приехали в Беллингем.

На станции они увидели Тома Блейза; он был одет по-праздничному: на нем был парадный жилет, шейный платок, а на голове красовалась касторовая шляпа, и он смотрел свысока на Тома Бейквела, который приехал раньше своего господина и привез багаж. Том Блейз тоже направлялся в Лондон. Сходя с лошади, Ричард услышал, как Адриен сказал баронету: «Чудовище, сэр, как видно, собралось в путь за Красавицей», – но не обратил на эти слова никакого внимания. Неизвестно, услыхал ли эти слова Том Блейз, но достаточно было одного взгляда Адриена, чтобы сбить с него всю спесь, и он тут же ускользнул куда-то в угол, где ему легче было дышать в той одежде, которую беллингемские портные всемерно старались приблизить к существующей моде, и где он не чувствовал себя скованным взглядами людей благородного звания, с которыми он порывался соперничать. Баронет, леди Блендиш и Адриен не стали сходить с лошадей и попрощались с Ричардом из-за ограды. Юноша пожал каждому из них руку одинаково любезно и сдержанно, чем заслужил одобрение Адриена, по достоинству оценившего его манеры. Подошел поезд, Ричард вслед за дядей поднялся в один из вагонов.

Не приходится сомневаться, что настанет время, когда, читая описание борьбы, которую разум ведет с Фортуною и парками, люди воспримут это как подлинную картину нынешней жизни; и облик ученого-гуманиста, который благодаря своему неусыпному вниманию отстоял Систему от напора этих буйных сил, предстанет во всем своем величии, хотя пока что он и сидит верхом на лошади этим чудесным мартовским утром и с грустной улыбкой глядит, как любимец его, воплотивший эту Систему въяве, прощается с его опекой и, не проявляя при этом ни горячего желания, ни явной неохоты, едет, чтобы в течение двух недель самостоятельно попытать счастья. Убежден, что публика, с нетерпением ожидающая пролития крови и увенчания славой, презрительно смотрит на то, какое значение я придаю столь мелким происшествиям, столь заурядной сцене. Придут другие, которым будет дано увидеть работу этого простейшего механизма, которым шелохнувшаяся соломинка даст ощутить мартовский ветер тогда, когда того нет и в помине. Тем ничто не покажется тривиальным, ибо перед глазами у них будет стоять невидимое нами противоборство, которое обступает жизнь нашу со всех сторон и чьи черты – кивок головою, улыбка, наш собственный смех – непрерывно подвержены переменам. К тому же они смогут убедиться, что в действительности все связано воедино: в мгновение ока трогается поезд, и становятся явными сплетения тысяч человеческих жизней. Они увидят связующие звенья всех происходящих событий и не будут удивляться так, как удивляются наши недалекие современники тому, что из малого родится великое.