– Да, помнится, они поссорились, – продолжал Ричард. – Какая жалость! – и он снова повторил полюбившееся ему

Разговор их был прерван вошедшими на станции пассажирами. Ричард с явным удовольствием разглядывал их лица. Все они ему нравились. Все человечество припадало теперь к его ногам и ногам Золотой Девы, а так как он не мог высказать перед окружающими всего, что было у него на душе, он выглядывал в окна и наслаждался проносившимся перед ним и непрерывно изменявшим свой облик пейзажем, мечтая осчастливить всеми радостями, какие только есть на свете, своего друга Риптона и погружаясь в смутное раздумье об удивительных деяниях, которые он должен совершить в жизни, и о беззаветном служении людям, которому он себя посвятит. В самом разгаре мечтания эти были прерваны – поезд прибыл в Лондон. Том Бейквел стоял у дверей вагона. Ричарду достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять, что тот должен сказать ему нечто весьма важное, и он приготовился его выслушать. Том отвел своего господина в сторону и, прыская со смеху, заговорил:

– Подумайте только, сэр, что творится на свете! – воскликнул он. – Этот увалень Том решил пощеголять! А сам что вол, шагу как надо ступить не может. Приехал он встретить кое-кого на другом вокзале, а сам знать не знает ни как туда попасть, ни вообще, какой ему вокзал нужен. Нет, вы только поглядите на него, мастер Ричард! Вон он идет.

У Тома Блейза был такой вид, будто на шляпу ему взгромоздился весь Лондон.

– За кем же это он сюда приехал? – спросил Ричард.

– А вы что, не знаете разве, сэр? Не любите вы, когда я при вас ее называю, – пробормотал его слуга, стараясь, чтобы его поняли.

– Так это за нею, Том?

– За мисс Люси, сэр.

Ричард отвернулся, и его тут же подхватил Гиппиас, который стал просить увезти его из этого шума и сутолоки; он вцепился в ослабевшую руку племянника, требуя, чтобы тот поскорее отвез его в город, однако Ричард, поворачивая голову то направо, то налево, все время старался не упустить из виду того места, где увалень Том делал отчаянные попытки держаться непринужденно. И даже тогда, когда они оба уже сидели в карете, Гиппиасу никак не удавалось убедить его ехать. Он оправдывался тем, что не хочет трогаться, пока не проедут все другие экипажи и окончательно не освободится дорога. Наконец бедняга Том направил свои стопы в сторону полисмена и, обретя уверенность после нескольких произнесенных последним слов, смиренно уселся в кеб и скрылся в круговороте Лондона. Как только это случилось, Ричард рассерженно спросил кучера, чего тот ждет и почему не едет.

– Ты что, заболел? Что с тобой, мальчик мой? – спросил Гиппиас. – Отчего ты так побледнел?

Ричард как-то странно рассмеялся и ответил первое, что ему пришло в голову: что он надеется, что теперь их повезут быстро.

– Терпеть не могу медленной езды после железной дороги, – сказал он.

Гиппиас не унимался, он был уверен, что с племянником что-то неладно.

– Ничего, ровно ничего, дядя! – ответил Ричард, отчаянно стараясь изобразить на своем лице спокойствие.

Говорят, что когда искусные пловцы спасают утопающего и, не дав ему захлебнуться, стараются разжечь едва мерцающий в нем огонек жизни; когда кровь снова начинает пробивать себе путь, устремляясь по жилам к обессилевшему сердцу; когда смерть разжимает свои костлявые пальцы и борьба с ней ожесточается, несчастный, которого мало-помалу приводят в чувство, испытывает такие нестерпимые муки, что ни единого слова благодарности не срывается с его уст. Так происходит и с тем, кто думал, что любовь его давно угасла, и чувствует вспыхнувшее вдруг знакомое пламя, и оказывается снова порабощенным, восстает и противоборствует, и пытается угнать прочь грозовую тучу воспоминаний; какая же это мука, когда звучание давно позабытой музыки заглушает все остальное и прошлое оживает в нем с прежней силой! Прелестная Люси по-прежнему оставалась для Ричарда единственной женщиной на свете. И если он запретил себе произносить ее имя, то сделано это было безотчетно, из одного только инстинкта самосохранения. Если даже женщинам из дешевых металлов суждено было снова обрести над ним власть, то они все равно виделись ему в образе Люси. Стоило ему только подумать, что она – его любимая! – так близко от него сейчас, стоило только вспомнить, как она хороша, как мила, как верна ему – ибо несмотря на всю горечь и обиду, которую ему пришлось из-за нее пережить, в верности ее он не сомневался, – как множество видений пронеслось перед его глазами; это были то жалостные, то окруженные светлым ореолом видения, от которых сердце его то изнывало в муках, то преисполнялось восторга. Он был бессилен успокоить разбушевавшуюся в нем безудержную страсть, как бессилен корабль успокоить налетевшую на море бурю. «Я больше ее не увижу!» – говорил он себе, торжествуя, и в ту же минуту весь мир представлялся ему окутанным мраком, кроме одного только его уголка, озаренного присутствием Люси. Каким неприютным представал ему город, в который он теперь ехал! Вслед за тем он принял решение: он все стерпит, он заточит себя во мраке. В мысли о добровольно принятом мученичестве он находил известное утешение. «Ведь стоило мне только захотеть, – говорил он себе, – я бы мог увидеть ее сегодня же, сию же минуту!.. Я мог бы увидеть ее и коснуться ее руки, и… о господи! Но я решил этого не делать». И поднявшийся в его душе вал низринулся – с тем чтобы взвиться вновь и разбушеваться еще сильнее.

Тут ему припомнились слова Тома Бейквела, что Том Блейз в точности не знал, куда ему ехать за нею, и он подумал, что она может заблудиться в этом Вавилоне.

И в то время как он бросался так от одной мысли к другой, его вдруг осенило, что там, в Рейнеме, знали, что она должна вернуться, что для того-то его и отправили теперь в город, чтобы не дать им встретиться; что против него строят новые козни. «Погодите же, увидят, как не доверять мне – еще им стыдно станет!» – вот первое, что подсказала ему пробудившаяся в нем ярость, когда он решил, что поедет, убедится, что она в безопасности, а потом спокойно вернется к дяде, который – в этом он был искренне убежден – не принимает никакого участия в затеянном против него заговоре. Однако, приняв это решение, он словно окаменел: казалось, что некая роковая сила уносит его в сторону и не дает ему это сделать; может быть, оттого что, как это бывает с обуреваемыми страстью людьми, разум его с ним хитрил. В то же время он со всей остротой ощущал возникшие вдруг подозрения. Его Золотая Дева от него ускользала. Но когда, чтобы приободрить его, Гиппиас вскричал: «Мы скоро приедем!» – чары рассеялись. Ричард остановил кеб, сказав, что ему надо поговорить с Томом и он поедет с ним. Он отлично знал, по какой дороге приедет Люси. Он изучил каждый город, каждую самую маленькую станцию на этом пути. Прежде чем дядя успел ему что-либо сказать, он выскочил и подал знак Тому Бейквелу, ехавшему сзади в другом кебе со всем багажом, высунув голову из окошка, чтобы не упускать из виду кареты, едущей впереди – своей путеводной звезды.

– До чего же своенравный мальчишка! – сказал Гиппиас. – Мы уже почти приехали.

Не прошло и минуты, как верный Берри, посланный баронетом в город раньше, чтобы все для них приготовить, открыл дверцу кеба и поклонился.

– А что же мастер Ричард, сэр? Куда же он делся? – осторожно спросил Берри.

– Там, позади, с багажом, дурень этакий! – ворчливо ответил Гиппиас, в то время как Берри помогал ему выйти из кеба. – А что, завтрак готов?

– Завтрак приготовили точно к двум и уже четверть часа, как он вас ждет. Эй, стой! – крикнул Берри возчику второго кеба с целой пирамидой чемоданов и мешков, который остановился шагах в тридцати от них. При звуках его голоса вся эта махина демонстративно развернулась и проследовала в противоположном направлении.

Когда пробило двенадцать – а Риптон Томсон привык в эту минуту сверять свои золотые часы и вдыхать аромат свободы и приближения обеда, – в конторе, где он сидел, послышались тяжелые шаги, и ввалившийся туда угрюмого вида парень, лицо которого показалось ему знакомым, сунул ему в руку письмо, взглядом своим призывая его это письмо прочесть и хранить молчание. Встревоженный Риптон повиновался. Содержание письма, как видно, его успокоило; он взялся за шляпу и попросил мистера Бизли передать отцу, что у него неотложные дела в Уэст-Энде и что он встретит его на станции. Усердный мистер Бизли не замедлил сообщить это известие Томсону-старшему, и, выглянув вместе из окна, они увидели у подъезда заполненный поклажею кеб, в который и сел Риптон, а вслед за ним еще кто-то в одежде грума. Была суббота – день, который Риптон, прерывая свои занятия юриспруденцией, великодушно проводил в кругу семьи, и мистеру Томсону бывало приятно идти на станцию об руку с сыном; однако третий стакан портвейна, который всякий раз считался вторым, и мысль о том, что появление грума может означать, что отпрыск его завел новые аристократические знакомства, удержали мистера Томсона от всякого вмешательства в его дела, и таким образом Риптон получил возможность спокойно уехать.

Сидя в кебе, будущий адвокат принялся изучать полученное письмо. В нем была четкость имперского приказа.

«Милый Риптон, ты должен немедленно найти квартиру для дамы. Никому ни слова. Как только найдешь, приезжай вместе с Томом».

Р. Д. Ф.

«Квартиру для дамы! Но какая же это должна быть квартира? – рассуждал Риптон вслух. – И где мне искать эту квартиру? И кто эта дама?..»

– Послушай, – обратился он к таинственному гонцу, – выходит, что ты – Том Бейквел, не так ли, Том?