— Мальчишеское братство неразменно

На тысячи житейских мелочей…

И всякое бывает,

Но дружба непременно

Становится с годами горячей… — и я услышал, как Танюшка поддержала, негромко,

чтобы не глушить меня, но ясно и умело:

— Уходит бригантина от причала…

Мои друзья пришли на торжество,

И над водой, как песня, прозвучало:

"Один за всех — и все за одного!"

Один за всех — и все за одного…

…Краем глаза я заметил, что Серёжка Лукьяненко поднялся и вышел наружу из нашей загородки. Вышел и вышел (ну, может, в туалет?), но я всё-таки был князем — и меня словно толкнуло.

— Я сейчас, Тань, — пробормотал я уже начавшей укладываться Танюшке. Она проводила меня спокойным взглядом…

…"Снаружи" всё падал и падал снег. Я на миг прикрыл глаза, посмотрел. На сугробах чернели ямы следов — Сергей ушёл в лес, и я, тут же провалившись почти по пояс, зашагал за ним, мысленно ругая себя и держа ладонь на рукояти даги, а главное — пока что не очень понимая, что это Серого понесло в лес и за каким чёртом я иду следом.

Сергей, как оказалось, ушёл недалеко. Мне сперва показалось, что его тошнит — он стоял между двух деревьев, упершись в них ладонями без краг, и спина, обтянутая меховой курткой, вздрагивала. И лишь подойдя ближе, я понял, что Серый плачет.

Он услышал меня, обернулся. Слёзы блестели на щеках дорожками, лицо подёргивалось. Я думал, что он сейчас заорёт на меня, но вместо этого Серый вытянул ко мне руку:

— Потрогай, — тихо сказал он, проглатывая рыдание. — Потрогай!

— Ч-что? — не понял я.

— Потрогай! — потребовал он, и я коснулся холодных пальцев, к которым пристали крошки коры. — Я живой, Олег, — он снова сглотнул. — Понимаешь? Я настоящий. Я живой, я хочу жить. Олег, кто дал им право сделать меня и обречь на смерть?! Я не игрушка, я люблю Вильму. Я хочу писать книги! Я отказываюсь играть в их б…ские игры! И не хочу, чтобы игры играли в меня!

Я молча слушал его. действительно, что я мог ему сказать? Больше того, горькие, горячие слова Серого рождали и во мне бессмысленное протестное чувство — до скрежета зубов. По какому праву меня кто-то обрекает на никому не нужную гибель?! Резким жестом, сам не очень понимая, что делаю, я вытянул перед собой руки, растопырил пальцы. Мне четырнадцать лет. Вот мои руки… вот я пошевелил пальцами… Я — мальчик, у меня длинные ноги… вот они, в меховых унтах… Я люблю жареное на углях мясо и не люблю варёный лук… Мечтать мне нравится, и я боюсь темноты…

Как же так?! Кто приговорил меня?! За что?!

— Не хочу, — прошептал я. — Не хочу, не хочу…

Сергей кусал губы и плакал. Так плачут от нестерпимой обиды, когда ничего нельзя изменить.

ЛОВУШКА.

— Пойдём. — сказал я, скручивая в себе тоску усилием воли. — Пойдём. Надо спать. Надо быть сильными. Я понимаю, что всё это чушь, но мы должны жить. Хотя бы ради наших друзей и наших девчонок… И ещё… вот что. Ты прав. Мы настоящие. Ну так давай будем жить по-настоящему. Хотя бы попробуем.

Вячеслав Бутусов

Одинокая птица — ты летишь высоко

В антрацитовом небе безумных ночей,

Повергая в смятенье бродяг и собак

Красотой и размахом крылатых плечей.

У тебя нет птенцов, у тебя нет гнезда,

Тебя манит незримая миру звезда,

А в глазах у тебя — неземная печаль…

Ты сильная птица, но мне тебя жаль.

Одинокая птица, ты летаешь высоко,

И лишь безумец был способен так влюбиться!

За тобою вверх подняться,

За тобою ввысь подняться,

Чтобы вместе с тобой

разбиться,

Разбиться с тобою вместе!

Чёрный ангел печали, давай отдохнём,

Посидим на ветвях, помолчим в тишине.

Что на небе такого, что стоит того,

Чтобы рухнуть на камни тебе или мне?

* * *

Утром опять ахнул мороз при мгновенно очистившемся небе. Собственно, можно было и на охоту не ходить (еда-то была), но я снова разослал всех на маршруты, а сам пошёл с Арнисом. Девчонок на этот раз оставили в лагере, чтобы хоть по возвращении можно было надеяться на подобие горячего ужина…

…Когда мы в Кирсанове играли в войну, одним из вражеских отрядов командовал мальчишка по прозвищу Рауде(1.). Он правда был рыжим, но это не важно. Так вот, он пустил в оборот выраженьице "дырявое счастье", прижившееся и в нашей компании. Оно, это выражение, означало привязавшееся прочно и надолго неудачи…

…Вообще-то негры народец тупой, предельно тупой. Я уже попадался к ним в лапы — в первое же наше лето здесь, как вспомню, так вздрогну — по собственной неосторожности и трусости. И спасся чудом.