— Он же сдохнет, — заметила Ленка Власенкова бестактно.

— Ага, но не от этого, — Ингрид уже начала шить, и Фирс отключился. — Всё, мальчишки у нас — инвалидная команда. Приехали.

* * *

Насчёт инвалидной команды Ингрид была права на все сто. Я-то ещё был не из самых плохих. Саня со Щусём ходить не могли вообще (и поправляться на нашей диете будут медленно, что и говорить!), а Фирсу вставать было нежелательно. Танюшка боялась, что у меня загноится бок, но у меня, слава богу, всегда был хороший иммунитет, а в этом мире раны и вообще заживали быстрей обычного.

Негры нас потеряли, но не потеряли сменяющие друг друга холод и снег, а так же прочно сопутствующее им недоедание. Арнис сильно поморозился во время рыбалки. Злые, как собаки, ходили все, но — странно! — друг с другом почти не цеплялись, а если и цеплялись, то сразу остывали.

В конце концов, что у нас, кроме нас самих, ещё оставалось в этом мире?

Много потом ещё было всего. Но та зима для меня навсегда осталась чередой пронизанных холодом дней и ночей, склеенных болью, сделавшейся привычной. В то, что боль может исчезнуть, я уже не верил и не помнил, как это — когда её нет.

Подростку кажется, что его сегодняшние ощущения — хорошие или плохие — они останутся всегда. На всю жизнь. Всегда будут боль, холод, снег, голод, серые дни, серые от всего этого лица твоих друзей, недосыпание — вновь от холода и боли…

А ведь при этом надо было жить. Двигаться. Руководить людьми. И хотя бы делать вид, что у тебя всё в порядке, что тебе не больно.

Мне снились дурацкие, дикие, мерзкие сны. То я выплёвываю все зубы, и мне не больно, только удивительно, что их — зубов — очень много… То Саня дрочит Щусю, у которого почему-то вместо спермы из члена каким-то образом лезут внутренности… Я блуждал нагишом по каким-то ледяным коридорам, преследуемый невнятными формами, которые шипящими голосами издевались надо мной, и я удивлялся, откуда они знают русский язык… В этих коридорах я терял Танюшку, а потом находил её — за прозрачным, но непробиваемым стеклом, где какие-то кошмарные существа делали с ней вещи, о которых я днём старался не вспоминать… или я сам попадал в то же прозрачное пространство, и почти то же самое делали со мной… Я дуэтом вместе с Шевчуком пел его "Террориста" перед полным залом кошмарнейших монстров-вампиров, причём если Шевчуку ничего не грозило (он ведь знаменитость!), то меня в случае неудачи должны были выпить, и я даже видел, как в фойе раскладывают какие-то шприцы-пипетки вроде тех, которыми марсиане обескровливали людей в уэллсовской "Войне миров"…

Никогда ещё не снилась мне такая бредь. А самое главное — во всех этих снах я был беспомощной, слабой жертвой, несчастным испуганным пацаном, и это унижало и терзало едва ли не хуже боли. Боль я вытерпел бы и более сильную. А от этих снов по утрам всё казалось мерзким и диким, как картина Шагала.

И ещё.

Мне было больно.

Владимир Баранов

Я так давно

Не ходил по земле босиком,

Не любил,

Не страдал,

Не плакал.

Я деловой —

И ты не мечтай о другом!

Поставлена карта

На кон!

Судьба, судьба!

Что сделала ты со мной?

Допекла, как нечистая сила…

Когда-нибудь

С повинной приду головой

Во имя

Отца и сына!

На воле — день, день…

На воле — ночь, ночь…

И так хочется мне заглянуть в твои глаза…

На воле — дождь, дождь…

На воле — ветер в лицо…

И так много нужно мне тебе сказать…

А может, снова всё начать?

Я не спросил

Разрешенья у светлой воды,

У реки,

У берёз,

У оврага…

За что же ты

Выручаешь меня из беды,

Хмельная, дурная брага?

Я так давно

Не ходил по траве босиком,

Не шатался по росам рано…

В твоих глазах

Я, конечно, кажусь чудаком…

Наверно, другим — не стану…

* * *

Я проснулся под клапаном рюкзака. Танюшка плотно обнимала меня, дышала в шею, и от этого становилось теплее.

А ещё — не болел бок.

Я прислушался к себе. Да, бок не болел. Я уже с трудом отделал боль ожога от боли в рёбрах, и сейчас осторожно вдохнул.

Боль не вернулась.

Я даже не очень обрадовался. А, может, наоборот — обрадовался очень сильно, потому что ощутил невероятную усталость, словно и не проснулся только что. Я устроился удобней (Танюшка тихо вздохнула и притиснулась ближе) и… уснул.

Проснулся вновь я часа через два. Танюшка, устроившись в ложбинке моего плеча, рассматривала меня и с улыбкой спросила:

— Не болит?

— Не болит, — кивнул я. — Я даже опять уснул, представляешь? И рёбра не болят, и… хвост.

— Хвост? — она хихикнула и поцеловала меня, но тут же вновь посерьёзнела. — Я всегда знала, что ты настоящий герой.

— Ага. Виталий Баневур, — согласился я, — недожжённый в топке…

Но меня тут же тряхнуло от воспоминания, а желание продолжать разговор — пропало. Я лежал и слушал, как где-то рядом разговаривают Басс с Андрюшкой Соколовым — тот как раз спрашивал:

— А где это такое — Форш?