— Незваная Гостья, ты слышишь мой смех?

Бояться тебя — это всё-таки грех…

Никто не опустит испуганных глаз,

А солнце на небе взойдёт и без нас!

Это, кажется, прошлой зимой Басс сочинил… Строчки путались, я не помнил, что там за чем…

— Доколе другим улыбнётся заря,

Незваная Гостья, ликуешь ты зря!

Доколе к устам приникают уста,

Над Жизнью тебе не видать торжества!

Дальше — не помню. Ничего не помню.

* * *

Бок болел, и я начал медленно осознавать, что не только жив, но и цел. Во всяком случае, если бы с меня сняли кожу, я бы вряд ли ощущал боль от ожога. Это было логично, и данная логика меня настолько подбодрила, что я осмелился открыть глаза.

Надо мною качалось расчерченное ветвями вечернее небо с проглядывающими острыми искрами звёзд. Я видел его вкривь и вкось и первое, что понял — меня несут на боку. Второе — меня несут на носилках. Третье — это явно не негры. Они и своих-то раненых бросают без сомнений и зазрения совести.

"Спасён," — подумал я и ушёл в тихую темноту, оставив в зимнем вечере боль и холод…

…Спас меня, конечно, Арнис. Сперва он обалдел от факта собственного бегства и начал было рвать на себе волосы, перемежая это с обвинениями в предательстве, но как-то быстро опомнился и рванул в лагерь так, что следом поднялся ветер. К счастью, мысль героически ринуться на моё освобождение в одиночку пришла ему в голову уже по пути, иначе сейчас негры щеголяли бы двумя новыми плащами из беленькой, прочненькой мальчишеской кожи, а мы — мы бы, наверное, ещё жили где-нибудь в сугробе. С содранной шкуркой и уже сойдя с ума от боли.

Я всё-таки поубавил негров в числе, а потом они, на свою голову, довольно долго

пытались меня "расколоть". Поэтому времени у моих ребят было достаточно… ну, это я переборщил, но нагрянуть они успели как раз вовремя.

Танюшка зарубила четверых. Причём, как мне позже рассказывали, рубилась буквально осатанев от ярости, молча и совершенно беспощадно, а, когда увидела меня в том состоянии, в котором я потерял сознание, то последнего — четвёртого — негра она, уже ранив, запихала в огонь костра своими руками.

Весьма крепкими ручками гимнастки.

Нашу стоянку, уже сделавшуюся привычной, пришлось бросать к чёртовой матери. Меня поволокли на носилках. Дело осложнялось тем, что негры во время разговора о текущих событиях сломали мне три ребра с левой стороны и сильно повредили копчик (теперь я в полной мере мог оценить мучения, которые испытывал позапрошлой осенью после схватки с медведем Вадим). Да и вообще — вторая зима получалась для меня тоже не очень удачной. Прошлую валялся с кровоизлиянием в брюшную полость, эту, похоже, пролежу до конца (если будем живы) с ожогом и переломами…

Так и сдохнуть можно. А?

* * *

Вечером Танюшка, легко сломив моё слабое сопротивление, напоила меня бульоном из подстреленной ею куропатки. Глотать было больно, дышать — ещё больнее, при каждом вдохе кололо в боку, утомительно, постоянно и не столько уж больно, как надоедливо. Больно было потом, когда Танюшка начала менять наспех наложенную на ожог повязку. Я закусил круг и жевал её, пока Ингрид промывала ожог осиновым настоем, а потом накладывала повязку, ругаясь с Танюшкой из-за того, какую класть — на ожог нужная была тугая, но она слишком сильно давила рёбра. Ночь помню плохо, знаю только, что почти не спал от боли, измучился сам и измучил до слёз Таньку, обнимавшую меня со спины. Утром всё от той же боли (она стала поменьше, но всё равно жгла бок и взламывала грудь на вдохах) мир казался мне серым, и я не сразу сообразил, что Вадим вскинул на плечо мой вещмешок, а потом возмутился:

— Что за новости?!

— Тихо, тихо, — он уткнул мне ладонь в грудь, — лучше сейчас нести твой сидор, чем потом — всего тебя.

Я оценил его правоту, потому что себя я точно нёс с трудом.

— Третья степень, — сказала Ингрид, — местами четвёртая… Береги бок.

А как его беречь? Я шёл в вязком тумане, временами обнаруживая, что опираюсь на плечо то Сергея, то ещё кого-то из мальчишек. Тогда я ругался (кажется, матом), отпихивал помощников… чтобы через полчаса обнаружить: я опять движусь с подпоркой. Так продолжалось до вечера, когда я окончательно вырубился.

Потом я очнулся. Шёл снег. Горел костёр, пахло едой, и наши, негромко переговариваясь, плели между толстыми стволами вековых дубов загородку, забрасывая её снаружи снегом. Я понял, что тут мы останемся надолго, а снегопад упрячет наши следы от возможной погони.

Мария Струкова

За волной волна — травы светлые,

месяц катится в бледном зареве.

Над рекою в туманном мареве

огоньки дрожат неприветные.

Так порой на Руси случается,

волки-витязи, песни-вороны,

огляжу все четыре стороны,

а никто не ждет, не печалится.

Нож булатный — мое сокровище,

мои сестры — мечты далекие,

мои братья — костры высокие,

слева — верной тоски чудовище,

справа — был ли храм? И не вспомнится.

Волки-витязи, песни-вороны,

не с кем, кроме вас перемолвиться.

Перемолвиться, не отчаяться,

за удачей в бою отправиться.

Наше поле врагами славится —