Потом мы все разделись и, побросав на пол одежду, один за другим проскользнули за плотную черную занавеску, скрывавшую вход в темную комнату. (Входя в эту комнату, я подумал, что это немного похоже на смерть.) Я вошел сразу следом за Памелой, надеясь, что мне удастся перехватить ее первому. Однако она словно растаяла в темноте, и я, схватив пустоту, вжался в стену спиной и пошел по периметру комнаты прочь от двери. Не успел я пройти и пяти шагов, как чья-то рука схватила меня за лодыжку, а потом две руки обхватили меня за талию и увлекли на пол. Я не сопротивлялся. Я просто упал, прижавшись лицом к чему-то, что вполне очевидно было мягким и гладким женским бедром, и я принялся целовать и облизывать это бедро, неспешно продвигаясь все выше и выше. Но когда я уже приближался к самому интересному, на другом конце комнаты вдруг раздался пронзительный крик. Помню, первой моей реакцией было неподдельное раздражение на какую-то глупую сучку, у которой, по всей вероятности, сдали нервы, но крик не стихал – он заполнил собой темноту, и как будто метался затравленным эхом от стены к стене, и вскоре я различил, что кричал не один голос, а несколько. Кто-то крикнул: «Включите свет!»

Свет включили. Я посмотрел в тот конец комнаты – и тут же зажмурил глаза, но жуткая сцена уже отпечаталась в памяти, и стояла теперь перед мысленным взором в обрамлении расплывающихся световых пятен: Нед сидит, привалившись к стене, а перед ним на коленях стоят две женщины. Его голова вывернута под странным, неестественным углом. Из разрезанной шеи фонтаном бьет кровь, густые красные брызги летят на стены и на двух обнаженных красавиц, словно окаменевших от ужаса.

Когда я снова открыл глаза, оказалось, что моей невидимой (впрочем, так и не состоявшейся) любовницей, которой я целовал бедро, была Феликс. Ее всю трясло. Она с трудом поднялась на ноги и бросилась к Неду, спотыкаясь о тела, распластанные на полу. Она кричала:

– Козел! Вот козел!

Из всех потерь и упущенных возможностей, случившихся у меня в жизни, я, конечно же, больше всего сокрушаюсь о потере Кэролайн, но второе, о чем я больше всего жалею и чего больше всего стыжусь – что бросил Феликс, когда она рыдала над телом Неда в ту жуткую ночь. Мне надо было остаться, но я сбежал, и теперь уже ничего не поправишь, время не повернешь вспять – и слава Богу! Норман кричал, чтобы все расходились: хватали одежду – любую одежду, – одевались и уходили, потому что Памела уже пошла звонить в полицию.

В дверях образовался настоящая давка. Я боялся, что никому не удастся уйти до прихода полиции, но не прошло и минуты, как я уже был одет и мчался по улицам, не разбирая дороги. Когда я более-менее пришел в себя, оказалось, что я стою перед входом в кафе у «Ковент-Гардена». Я вошел, заказал себе чаю и просидел там, наверное, около получаса, прислушиваясь к разговорам привратников и таксистов. Потом я вернулся к Сент-Джеймсскому парку и бродил там до рассвета. Хотя ночной парк казался пустынным, я не обманывался на сей счет. Глаза были повсюду: глаза «Наблюдения масс», а в последнее время – еще и зоркие глазки нацистских шпионов. Угроза войны становилась все более явной, и все знали, что в Лондоне действуют тайные агенты нацистской Германии. Я был начеку, я сознавал всю опасность их взглядов, и все-таки не боялся, потому что мой собственный взгляд тоже таил в себе силу. Когда я смотрел в зеркало при должном настрое, под моим взглядом дымилось стекло! Ближе к рассвету я понял, что надо делать. Предложение Неда насчет испытательного опроса коллективного бессознательного было во всех отношениях безумным, как и многие его проекты, которые теперь уже никогда не воплотятся в жизнь. Но оно навело меня на дельную мысль: ведь не зря же я тренировал силу взгляда, может быть, мне удастся заставить кого-нибудь близкого к Кэролайн рассказать мне о том, что они скрывают намеренно, или даже о чем-то таком, что они бессознательно знают, не подозревая о том, что они это знают.

Бренда пришла на работу рано – контору еще не открыли. Она стояла у входа, ждала. Я выскочил из-за мусорных баков, за которыми прятался.

– Привет, Бренда! Помнишь меня?

Она закричала, и я попытался ее успокоить.

– Я тебе ничего не сделаю. Я просто хочу, чтобы ты посмотрела мне в глаза. Посмотри мне в глаза, Бренда.

Но эта дурочка даже не слушала, что я говорю. Она продолжала вопить дурным голосом, и меня это бесило. Криков мне было достаточно еще с ночи.

– Бренда, будь умницей. Я тебя очень прошу, посмотри мне в глаза.

Хотя я старался, чтобы мой голос звучал спокойно и ровно, мне самому было слышно, какой он раздраженный и злой. Я не знаю, быть может, в конечном итоге я бы сумел загипнотизировать Бренду, но мне помешали. Кто-то набросился на меня сзади. Это был мистер Мейтленд. Будь он один, я бы справился с ним без труда (он был уже пожилым человеком), но на шум прибежал полисмен.

Меня привели в участок на Боу-стрит и заключили под стражу, предъявив обвинения в попытке изнасилования и оказании сопротивления при аресте. Когда в суде магистратов был поднят вопрос о том, чтобы выпустить меня под залог, я решил, о сейчас лучше не упоминать никого из «Серапионовых братьев», и единственным человеком, не связанным с группой, к кому я мог обратиться, был Клайв. Клайв приехал вместе с адвокатом, а чуть позже привел в полицейский участок врача. На самом деле, я не очень уверен в очередности тогдашних событий, и даже не знаю, был ли выплачен залог.

Помню, мы с Клайвом и доктором ехали в Хэмпстед в лимузине. Клайв буквально дрожал от восторженного возбуждения. Может быть, это маленькое приключение для него было чем-то сродни побегу из дома с бродячим цирком? Он сказал, что нам надо поторопиться, пока мое имя не связали с «Кровавой трагедией в клубе «Дохлая крыса». Вот так и вышло, что по совету его врача я подписал обвинительное заключение, и меня поместили в Милтонскую психбольницу.

Сейчас я на пару минут прерываю повествование, иду вниз, на первый этаж, захожу в ванную в своем доме в Ватерлоо, опускаюсь на четвереньки и нюхаю линолеум на полу. Если мне надо вспомнить свои ощущения в клинике, мне достаточно просто понюхать линолеум. Его запах переносит меня назад во времени – и особенно вкупе с запахом мочи, – стоит просто закрыть глаза, и вот я снова в Милтонской лечебнице, гуляю по коридорам ядовито-зеленого цвета. У меня было стойкое ощущение, что коридоров там больше, чем комнат, и действительно – многие двери открывались не в комнату, а в очередной коридор.

Про коридоры мне стало известно не сразу, потому что первые пару недель я провел под воздействием сильных успокоительных в своей одиночной палате или, наверное, будет правильнее сказать – в камере. На меня надели смирительную рубашку, хотя в этом не было необходимости. Врачи и медсестры, когда заходили ко мне, старались держаться у самой двери, подальше от меня, и шепотом обсуждали мой случай. Они не знали, что я умею читать по губам, и поэтому «слышу» все, что они обо мне говорили. Слово «параноик» всплывало достаточно часто, и я вспоминал в этой связи знаменитый параноидально-критический метод Сальвадора Дали и его поразительное умение превращать лебедей в слонов буквально двумя взмахами кисти. И еще мне вспоминались слова Дали: «Единственное мое отличие от сумасшедшего – то, что я не сумасшедший». Со мной было так же, поскольку, по мнению врачей, в моем случае присутствовали все симптомы безумия, и в то же время, раздумывая о себе объективно, я приходил к однозначному выводу, что я не нисколько не сумасшедший. На самом деле, мне представлялось крайне несправедливым, что я, безусловно, талантливый гипнотизер, должен терпеть унижения, запертый в психушке и затянутый в смирительную рубашку, в то время, как другой великий гипнотизер, герр Гитлер, не только разгуливает на свободе, но и правит Германией при поддержке восторженных толп.