“Медсестра”, — Инна сказала, не слыша своего голоса. Мужчина провел ладонью по челке — сверху вниз — и отступил. “Сюда”. — Он оставил ее у небесного занавеса. Инна взялась за край. Занавес дернулся и приподнялся. Перед Инной стояла высокая, очень худая старуха. Другой рукой она опиралась о стену. “А где же Верочка? Не заболела ли?” — Старушечьи глаза смотрели равнодушно. “Она уехала за город, — Инна говорила как по писано- му, — и попросила меня”. Старуха слушала, клоня голову набок. “Ну хорошо, принеси мне умыться. Таз в ванной, мыло — здесь”.

Совершив туалет, старуха провела пальцами по волосам. “Ты завтракала?” На столе лежала очищенная картофелина и клочки кожуры. Из миски подымался картофельный пар. В животе заурчало. Инна прижала руку. Старуха смотрела внимательно. Под ее взглядом Иннина рука поехала вниз и сжалась в кулак на животе. “Подойди поближе. — С трудом разогнув пальцы, старуха приложила ладонь. — Enfant? — спросила деловито. — Да, я совершенно уверена”. — “Что?” — “Сядь. Бери картошку и кушай, а то закружится голова”. Инна села, взяла в руку теплый клубень и очистила.

Она надкусила картофелину, когда старуха, отведя глаза от безмолвно светящегося телевизора, спросила: “Ты Брежнева вчера видела? Последнее время он сдал, — она перешла на шепот. — Наверное, плохо питается”. — “Брежнев?!” — Инна не сумела скрыть изумления. “В его годы надо питаться особенно внимательно. Он еще не стар, но даже в его возрасте нельзя злоупотреблять мясом, — старуха говорила абсолютно серьезно. — Желудку полезна исключительно растительная пища. Тебе я настоятельно советую это запомнить — иначе можешь родить людоеда”. Инна огляделась тоскливо: “Может, вам постирать или погладить? Я могу ванну вымыть или на кух- не”. — “Без тебя вымоют. Много их тут: мыть и стирать”.

“Хельга Ивановна, к вам можно?” Инна вздрогнула. Глаза метнулись и остановились. “Подождите, голубчик. — Старухины глаза глядели на нее испытующе. — Я еще не вполне готова. Пройдите в гостиную, а ко мне заглянете минут через пять”. Инна сжималась на стуле. “Конечно, Хельга Ивановна, не беспокойтесь, я подожду”.

“Поди на кухню и сиди там, пока не позову”. Инна выскользнула за занавес. В кухне она замерла у двери.

“Входите, входите, мой друг, прошу вас! Прошлый раз вы исчезли так неожиданно, — я не успела рассказать…” — “Нет, нет, благодарю вас. Я знаю, как умерла моя жена. Я, собственно, пришел к вашему внуку, принес кой-какие бумаги”. — “Ну что ж, тогда прощайте. Сегодня я чувствую себя слабой. Мне не до гостей”.

Инна прислушалась к тихим шагам. “Умерла. Старуха знает подробности…” Пригодится для разговоров с Ксанкой.

“Судя по всему, с моим сегодняшним гостем ты знакома?” — Старушечьи глаза вспыхивали любопытством. “Да, это правда. — Из-за пояса Инна вынула обе фотографии и, разгладив края, положила на стол. Она заговорила тихо и осторожно, словно готовилась захлопнуть птицу, попавшую в си- лок: — Он говорил о своей жене. Вы сказали, что знаете, как она умерла, я — не знаю. Вы хотели рассказать ему — расскажите мне”. — Инна гладила коричневую руку. Старуха молчала. Под Инниной рукой ее пальцы вздрагивали. “Дело в том, что я — ее дочь. Вот, вы можете сравнить оба снимка. Так получилось, что меня отдали чужим, но теперь я хочу знать правду”. — Иннины пальцы крепли.

“Ты — ее дочь? Дочь его жены? — Старуха поднесла к самым глазам. С оборотной стороны та была желтее. — Значит, ты выросла в приюте?” — Старуха покосилась неприязненно. “Нет, я росла дома. Меня удочерили”. — “Конечно, я все помню... — Старуха пожевала губами. — Его жена родила девочку. Это было при мне. На мою память можно положиться. Потом явились они, двое, в приемное отделение. Тебе повезло. Таких, как ты, всегда отдавали в приют”. На экране плыли ряды кресел. Люди в черных костюмах сидели ровно и неподвижно. Теперь они беззвучно аплодировали. “Гляди, — старуха указывала величественно, — вообразили, что похожи на судей в мантиях. Собрались судить нас”.

Инна слушала ошеломленно. Проклятая старуха оказалась хитрее, хитрее в тысячу раз. Она хитрила, слушая, и, выслушав, наврала. “Это неправда! — Инна отдернула руку. — Вы ничего не помните! Та женщина родила сына, сына, вы слышите? Если вы не откажетесь?..” — “Ты — ее дочь! — Старуха не желала слушать. — Они думали, это никогда не откроется. — Она тыкала пальцем в экран. — Они думали, все выросли в приютах, думали, свидетелей нет. Вот я — свидетель. Все разделилось надвое. Наши дети выросли дома и пришли за вами — вам не уползти, не скрыться, не стать другими, потому что другими рождаемся — мы”. Старушечьи плечи упали.

Рванув в сторону голубой занавес, так что брызнули искры солнца, Инна выбежала прочь. Какая-то страшная, невообразимая мысль гнала ее вниз по лестнице.

Зеленая дворницкая будка, похожая на собачью конуру, преградила путь. Обежав, Инна плюхнулась на бульварную скамью. “Врет! Врет! Сошла с ума... Дура сумасшедшая!” Невообразимая мысль приближалась. “Как она сказала? Ан-фан?” Будка облилась солнечным светом. Зеленые стенки, вспыхнув ярким пламенем, падали как карточный дом. Инна легла на край — лицом в землю. Безобразная, невообразимая ложь подымалась к горлу — душила картофельной судорогой.