В конце концов, спасая свою жизнь, Бэкон написал и послал Римскому папе два сочинения: “Opus Majus” (“Большой Труд”) и “Opus Minis” (“Малый Труд”), где изложил все, что знал. Духовенство опробовало на практике все предложенные способы и убедилось в том, что Бэкон еще не нашел секрета искусственного приготовления золота. Его выпустили на свободу — после более чем двадцатилетнего одиночного заключения. Уехав в Оксфорд, Бэкон написал “Трактат по философии”, в котором открыто восстал против духовенства. Трудно избавиться от мысли, что, делая этот шаг, он сам приговорил себя к повторному заключению. Как бы то ни было, Бэкон был брошен в тюрьму, где вскоре и умер.

Деятельность Бэкона, однако, имела далеко идущие, можно сказать, роковые последствия. Тюремные условия существования наложили на его работы неизгладимый отпечаток. Вместо немедленной опытной проверки рецептов, рождавшихся в его голове, и отвержения неправильных, он в течение долгих лет обдумывал ложные идеи, сродняясь с каждой из них как с неразлучным спутником. Кроме того, монахи, по-своему понимавшие научный процесс, снабжали его исключительно искаженными переводами древних псевдомудрецов: в их сочинениях, по своей привычке к ортодоксальной теологии, они видели главную мудрость и решение всех вопросов сознания и бытия. Именно эти манускрипты направили гениальный ум и богатое воображение Бэкона на неправильную дорогу.

Экзальтированный до последней степени, он искренне полагал, что стоит ему сообщить о своем открытии миру, как его идеи оправдаются на деле и осчастливят человечество. Однако, не веря в нравственность своих церберов, он не желал сообщать им своих секретов, опасаясь, чтобы они не употребили их во зло. Вот почему, по видимости уступая требованиям папы, Бэкон послал ему свои идеи в таком виде, чтобы папа, недостаточно знакомый с химией, ровно ничего не понял и вынужден был передать трактаты кому-либо из алхимиков — для расшифровки и изучения. По глубокому убеждению Бэкона, эти подлинные ученые не могли быть безнравственными людьми, а значит, не скрыли бы от человечества полученные знания.

С этой целью он зашифровал свое повествование иносказаниями и длинными отступлениями до такой степени, что книга его, после смерти папы вышедшая на широкий свет, спутала всех химиков и произвела в следующие два-три века такой сумбур диких изысканий, которого еще не видала история.

Убеждение в существовании Красного камня установилось столь прочно, что после смерти Бэкона всей интеллигентной Европой овладела настоящая мания превращать металлы в золото. Маниакальная деятельность подчинялась невразумительным указаниям алхимических книг. Появились сотни нелепых идей и рецептов. Одни предлагали поместить в колбу те продукты физиологической деятельности человека, из которых он происходит, и подвергнуть их нагреванию. Другие, к примеру Парацельс, в припадке мании величия воображали, что в своей химической реторте могут вырастить маленького живого человека — гомункула. Дело осложнялось тем, что наряду с искренне заблудшими действовало большое количество профессиональных фокусников, извлекавших прямую выгоду из этих заблуждений.

Со временем установилось новое общее убеждение: кульминацией Великого Делания является не получение золота, а именно рождение совершенно нового человека. Однако здесь алхимики встретились с трудностью, не так-то просто поддающейся разрешению. Оказалось, что время, прошедшее с момента сотворения человека, привнесло в его первоначальную природу множество посторонних примесей, многие из которых не просто “загрязнили” его первоначальную сущность, но повлияли на нее радикально, превратив Божье созданье в новую форму, обусловленную историей. Эта человеческая форма не поддавалась прямому воздействию. Перед алхимиками встала новая, невиданная задача — растворить в процессе Великого Делания все человеческие формы, подвергнувшиеся влиянию истории.

В то же время алхимики никогда не порывали с материальными опытами. Именно опыт этих ремесленников, знакомых с древними мистериями, привел к появлению масонства. Масоны представляли собой тип человека Нового времени, то есть умели воспринимать мистику в снятом, отфильтрованном виде. В сравнении с ними алхимики так и остались в рамках средневековья, поскольку под обаяние “неснятой” мистики могут попасть лишь люди, не переросшие стадию мифологического сознания: для них мифология — не метафора, а актуальное переживание.

С этим выводом немец, слушавший внимательно, не мог не согласиться. И все-таки он счел возможным заступиться за средневековых мистиков, а заодно и за тех простецов, кто умудрился подпасть под обаяние “неснятой” мистики и в более поздние времена. Со ссылкой на авторитетное мнение швейцарского ученого, основателя аналитической психологии, которую тот назвал “алхимией XX века”, немец позволил себе следующее радикальное утверждение: великие события нашего мира, которые задуманы и осуществлены людьми, дышат не духом христианства, а духом неприкрашенного варварства. Эти дела происходят из оставшегося архаичным душевного склада, не имеющего ничего общего с христианством.

С работами швейцарца дотошный немец мог познакомиться лишь после своей смерти, что, конечно, не меняло сути дела: поиски “внутреннего человека”, предпринятые швейцарцем, объективно сблизили психологию с религией, мифологией и философией. Именно изучение алхимии, коему швейцарский ученый посвятил долгие годы, позволило ему связать поиск Философского камня с религиозно-мифологическими представлениями, живущими в подсознании современного человека.

Матвей Платонович обрадовался поддержке. Она подтверждала тот факт, что он, во всяком случае, находится на верном пути, но в то же время объясняла опасную самостоятельность действующих лиц, придавая ей видимость вполне логичных поступков, объяснения которым, однако, следовало искать не в сознании современного человека, но в глубинах его подсознания.