— Простите, профессор, что я оторвал вас от важного дела, — сказал Воронов.

— Честь имею! — холодно ответил тот. И вдруг увидел захлопнувшуюся книгу.

— По-о-озвольте!.. — Он быстро метнул взглядом по кабинету. Но Воронов и его спутник уже выходили за дверь.

— Теперь, надеюсь, вы поняли, в чем состоит наша главная трудность? — обратился Воронов к журналисту, как только они вышли в коридор.

Ашмарин кивнул:

— Это же материал для фельетона!

— Ни в коем случае! — возразил Воронов. — Хотя все это, конечно, материал для больших раздумий… До свидания, — подал он руку.

— Вы позволите еще зайти к вам на кафедру?

— Пожалуйста. В любое время.

— Спасибо, Юрий Дмитриевич. — Ашмарин крепко пожал руку и направился к выходу.

Воронов пошел к своему кабинету. Но у двери с табличкой «Партбюро» задержался и после минутного раздумья постучал.

Стенин встал ему навстречу:

— Здравствуйте, Юрий Дмитриевич. Рад вас видеть. Вы мне как раз нужны…

— Вот как! — Воронов с удивлением посмотрел на озабоченное лицо секретаря.

— Да… — Стенин склонился над столом, отыскивая какую-то бумагу.

Воронов молча наблюдал, стараясь угадать, какая новость его ждет.

Стенин был почти ровесником Воронова. Он также пришел на факультет из армии, после окончания войны. Когда-то они вместе ходили на пристань грузить баржи, урывая несколько часов между лекциями и сном. Но по окончании университета пути их разошлись. Стенин уехал на работу в Якутию и возвратился оттуда три года назад, сильно постаревший и больной, но по-прежнему влюбленный в свое дело.

Отношения его с Вороновым, как, впрочем, и с другими сотрудниками факультета, были чисто деловыми. Время затушевало ту непринужденную близость, какая связывает обычно студентов одного курса. Тем более, что и тогда не были они друзьями. Будучи палеонтологом, Стенин не разделял увлечений Воронова физикой. Не одобрял он и резкости его суждений, и чрезмерной замкнутости. Но во всем, что касалось методов работы заведующего кафедрой минералогии и его твердой независимой линии поведения, Стенин был всецело на стороне Воронова, особенно в последнее время, когда, став секретарем факультетской парторганизации, сам почувствовал деспотическую руку декана.

— Да… Так вот какое дело, Юрий Дмитриевич, — снова заговорил он, отыскав наконец нужную бумагу. — На днях Бенецианов уведомил меня, что на следующем заседании Ученого совета он поставит вопрос о перераспределении лаборантско-препараторского состава между кафедрами.

— То есть?

— А вот, изволите видеть. На вашей кафедре, к примеру, вспомогательного персонала почти в два раза больше, чем, скажем, на кафедре геологии.

— Но ведь и объем научной работы у меня в несколько раз больше.

— Да, я понимаю. А вот декан считает…

— Странно. Я только был у него, и он даже словом не обмолвился об этом.

— Ну, в этом как раз нет ничего странного. Что вы, не знаете нашего декана? Зачем ему спорить с вами наедине! В Совете он просто воспользуется «машиной голосования».

— Ясно. Но как можно ставить такой вопрос! План работы кафедры утвержден Советом. И штатные единицы даны мне в соответствии с этим планом.

— Я это знаю, Юрий Дмитриевич. Понятно также, зачем Бенецианову понадобилось ставить сейчас такой вопрос. Поэтому мне и хотелось поговорить с вами до Совета. Попробуем вместе обдумать, как лучше аргументировать возражения.

— Не стоит, Алексей Константинович. У меня есть другие соображения, которые автоматически снимут этот вопрос. — И Воронов изложил идею создания единой общефакультетской лаборатории. Стенин внимательно выслушал его.

— Это, пожалуй, дельная мысль, Юрий Дмитриевич. Но…

— Как к ней отнесутся заведующие кафедрами?

— Да.

— С деканом я уже говорил. Он и слышать не хочет.

— Этого следовало ожидать. Наши заведующие кафедрами, как удельные князья: моя лаборатория, мои коллекции, мои микроскопы…

— Вот я и предлагаю покончить с «удельными княжествами» на факультете.

— Я всецело на вашей стороне, Юрий Дмитриевич. Но придется крепко воевать. И прежде всего с деканом.

— Не понимаю нашего декана. Человек неглупый как будто, а между тем… Ну, что он за свою «персональную» лабораторию держится, это еще куда ни шло. Так ведь он против новых методов исследования, против приобретения факультетом современного оборудования.

— Как понять Бенецианова? По-моему, нетрудно. Человек пережил себя, как ученого. Факт неприятный для каждого. Тем более для такой величины. Ведь он до войны был признанным главой местной школы геологов. С мнением его считались академики. Да и мы с вами учились по его книгам, не так ли? А теперь отстал… Наука идет вперед. А у него, видно, уже ни сил, ни здоровья. Однако привык человек к известности, к власти. Не у каждого хватает мужества признать свою немощь. Главное же — в него верят еще такие гиганты, как Греков. А мнение Грекова, сами понимаете…