Оллис не понимала своих соседок. Но чем дальше продвигалось время ее жизни, тем больше она боялась стать такой же. Равнодушной, пресыщенной, презрительно взирающей на всех прочих людей и… Одинокой. Одиночества Оллис боялась больше всего. Еще несколько лет назад, казалось бы совсем недавно, она мечтала о большой семье с десятком детишек, не меньше, но мечты сгорели дотла в единое мгновение. Оллис ненавидела божественные изъяны своей плоти и, если бы хватило смелости, взялась бы за нож, только бы избавиться от мерзопакостных излишков. Но в то же время понимала: это не поможет стать тем, кем она хочет быть. Настоящей женщиной.

Забавы других прибоженных и их пустые разговоры не прельщали Оллис. А что еще оставалось несчастной послушнице при храме? Только молитвы. И она молилась. Так истово, как только могла. Так проникновенно, что получила ответ на свои мольбы.

После полуночи храмовый зал закрывали, а сон все не приходил, и Оллис отправилась бодрствовать на террасу, опоясывающую молельный дом, чтобы никто не слышал слов о сокровенном, но преступном для прибоженного желании. И все же небо услышало. Правда, когда вместе с колючим холодком по телу синеватым огнем побежал от кончиков пальцев под кожей странный жар, молящаяся испугалась. А потом и вовсе потеряла сознание, почувствовав прикосновение раскаленной стали где-то внутри своего тела, немногим ниже живота…

Никто не заметил произошедшего на безлюдной террасе. Оллис пришла в себя спустя час, окоченевшая, испуганная, дрожащая как в лихорадке. Но едва пальцы нащупали место, в котором вспыхнула боль, приведшая к беспамятству, все страхи исчезли, уступив место торжеству. Просьба, обращенная к небесам, исполнилась: девушка снова стала девушкой.

Правда, на следующий же день Оллис поняла: нужно бежать из молельного дома, и чем скорее, тем лучше, потому что обновленная плоть требовала больших забот, нежели думалось раньше. Теперь каждый охранник, мимо которого девушка проходила, шествуя с другими прибоженными на ежедневную молитву и обратно, вызывал до непонятности сладкое томление, неважно, старый он был или молодой. А самое странное, что она теперь явственно чувствовала на себе их взгляды. Одинаково страждущие.

Оллис не стала раздумывать долго. Выбрала среди охранников паренька, выросшего в бедной семье и призванного служить в уплату оброка, пару раз прошлась рядом, стрельнув глазами и невзначай коснувшись бедром, а потом рассказала почти не сочиненную историю. Мол, что ее насильно отдали в молельный дом, чтобы лишить наследства, и она старалась смириться со своей участью, только ведь душе не прикажешь, а плоть… Плоть Оллис была еще красноречивее. Паренек не продержался и получаса, совершил грех, но стал чуть ли не счастливее самой соблазнительницы.

И вот сегодня заканчивался последний вечер заточения. Оллис окинула взглядом келью, где провела долгие пять лет, вознесла молитву Боженке в благодарность за то, что небожительница откликнулась на просьбу своей послушницы прежде, чем наступило совершеннолетие, а за ним и неминуемое посвящение. Закуталась в плащ, чтобы спрятать заметно округлившиеся формы, спустилась по лестнице, прошла через двор и очутилась у высоких дверей храмового зала.

Любовник уже ждал ее, истомившийся от нетерпения. Оллис даже не знала его имени: пока была прибоженной, и не думала спрашивать, а потом стало как-то не до разговоров вовсе.

– Ты готова, любовь моя?

Она кивнула, но про себя отметила, что последнее слово неприятно кольнуло грудь изнутри. Почему же только «твоя» любовь, глупенький?

И сейчас…

– Вы хоть понимаете, чего хотите от меня?

Нери следовало бы вложить в этот возглас благородное негодование и высокомерную брезгливость, а получилось нечто вроде отчаянного всхлипа обиженного ребенка. Но вопрос, который она задала, подоспел как раз вовремя.

Отчетливо понимаю, лисичка. Хочу расстегнуть пуговички на тугом лифе, медленно, одну за одной, и нырнуть в ложбинку на твоей высокой груди. Уверен, она там есть, ложбинка эта, уютная, прохладно-обжигающая, нежная, как…

– Вы меня слушаете?

– Разумеется, эрте. Со всем вниманием.

Хозяйка Блаженного Дола поджала губы, впрочем не ставшие от того менее пухлыми:

– Зачем вы притащили сюда этого…

Я оглянулся на юношу, тоскливо ожидавшего в конце зала решения своей судьбы.

– Он вам не нравится?

– Да какая разница, нравится или нет?! – всплеснула руками Нери. – Почему он вообще находится здесь?

– Ему некуда было идти.

– Врете!

Вру, конечно. Надо было отправить южанина восвояси еще по выходе из ворот форта. Но уж больно жалкий у парня был вид, да и не горел он желанием уходить далеко от могил своих родственников.

– Уповаю на ваше милосердие.

Она гневно выдохнула:

– Вы должны делать то, что вам поручено! А не придумывать заботы другим.

– Ну разве ж это забота? – невинно улыбнулся я. – Отец Соечки все равно потерял работника, а пастух ему требуется. Думаю, парень справится. Хотя бы этим летом, а потом, если пожелаете, выдворим его вон.

– Вам легко говорить, ведь не вы принимаете решение!

О позволении пришлому человеку поселиться в Доле? Увы, не я. А то как было бы заманчиво нараздавать всем желающим подобные разрешения… Конечно, не безвозмездно. М-да, и тут мне повезло много меньше, чем коменданту форта. Тот был ответственен перед самим собой и не нуждался в одобрении или содействии другого начальственного лица, а я вынужден убеждать и упрашивать. Нет, разумеется, можно было бы наладить дело, но тогда пришлось бы делиться с хозяйкой, и далеко не половина на половину.