Б у г л а к. Вот этого не могу припомнить.

П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Как они вели себя перед смертью?

Б у г л а к. Не знаю. Не наблюдал.

П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. А выглядели как?

Б у г л а к. Да не могу я описать. Угрюмо выглядели.

П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Но были эти люди в чем-либо виноваты?

Б у г л а к. В чем они могли быть виноваты? Совершенно невинные были люди…

П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Вейх! Что вы можете сказать об участии Псарева в люблинской акции?

В е й х. Псарев был одним из активнейших. Если партизан какой бежал, Псарев готов был в огонь лезть, чтоб догнать…

К допросу приступил прокурор.

П р о к у р о р. Скажите, Псарев, выходит, что вы служили немцам всей семьей?

П с a p e в. Почему всей семьей?

П р о к у р о р. Что делала ваша жена?

П с a p e в. Она служила в зондеркоманде уборщицей, поварихой, стирала белье… Я не знал тогда, семья это или нет. Жил — и все.

П р о к у р о р. Когда вы расстались со своей женой?

П с a p e в. В сорок четвертом году…

…Для полноты картины пришлось вызвать в суд первую жену Псарева; два года назад, с новым своим мужем, она возвратилась из Австрии, где прожила шестнадцать лет, прожила, да не прижилась, и, как она рассказывала, все эти шестнадцать лет там — в Вене и в Зальцбурге, а некоторое время и в городе Ливорно (Италия) — об одном только мечтала, как бы вернуться. И когда она узнала, что на таких, кто сам не стрелял, распространяется амнистия, тут же списалась с домом, и ей обещано было, что устроят ее проводницей на линии Ростов — Новороссийск.

Она и работала теперь проводницей общих вагонов.

Явилась в суд — чистенькая, остренькая, в белом воротничке, чем-то похожая на немку. Метнула острый взгляд на Псарева — и уже больше на него никакого внимания (что он ей!), и отвечала только суду.

— Что вам известно, чем занимался Псарев?

— Я не спрашивала его, и он не говорил. Потом только узнала.

— Что вы узнали?

— Что эта команда занимается истреблением мирных жителей.

— Выезжал Псарев на операции?

— Выезжал.

— А может быть, дома сидел?

— Нет, выезжал. Бывал на операциях.

— Сколько раз? Один? Два?

— Нет. Больше.

— Что же это были за операции?

— Не знаю. Кажется, против партизан. Возвращаясь домой, говорил, что ничего хорошего нет, много с нашей стороны погибло.

— Из вещей он вам привозил что-нибудь?

— Из вещей я всю дорогу от него ничего не имела…

— На вашей свадьбе кто-либо из немцев присутствовал?

— Я их не знала. Был один офицер и один с кухни, с ним невысокого роста женщина…

— Скажите, вам приходила когда-либо мысль о том, что вы неправильно поступаете, что служите во вражеской армии?

— Я об этом никогда не думала. Шла следом за ним, как с завязанными глазами…

— Что представлял собой Псарев как человек?

— К нему все товарищи были хорошего отношения. Он ни с кем не скандалил, с ним никто не скандалил…

— Был ли такой случай, что вы с Псаревым собирались бежать из зондеркоманды?

— Я этого не помню…

Псарев взмолился:

— Может, вспомнишь? На станции Джанкой мы с Андрюшенко хотели бежать…

Поморщилась, подумала с минуту и опять-таки, не глядя на Псарева, ответила суду:

— Какой-то разговор был. Но точно не помню…

По вызову суда из Мозыря приехала Екатерина Михайловна Титова. Во время войны она жила в деревне Кочище, в трех километрах от деревни Жуки. Навсегда ей запомнилась оккупация, вторжение в их деревню немецких солдат, грабежи, казни. Жителей стали вывозить — кого на расстрел, кого на фашистскую каторгу. Население покинуло деревню и ушло в леса; днем прятались в болотах, ночью выходили на сухое место.

За ними охотились. Каждую ночь немцы прочесывали леса. Тех, кого вылавливали, пригоняли в деревню Жуки. Там в колхозной конюшне расстреляли около семисот человек. Десять больших ям было забито трупами.