Шрифт:
И вот настал счастливый день…
Лампы и конденсаторы, смонтированные на обрезке доски ожили. Шорохи эфира, тоненькое попискивание и вдруг — далекий и негромкий, но отчетливый голос диктора: «…а также железнодорожным узлом Купянск. Южнее Ростова-на-Дону наши войска, в результате стремительного наступления, овладели городом и крупным железнодорожным узлом Кунцевская…».
Голос Родины! Наши наступают!
Петр порывисто обнял Мамеда, глаза его сияли.
— Это же наш Прометеев огонь, — взволнованно сказал он. — Отсюда его искры полетят в бараки, согреют сердца товарищей великой Надеждой!..
Он смущенно улыбнулся Мамеду:
— Прости, друг, за высокопарные слова. Это у меня бывает…
Мамед стиснул его руку:
— Ты хорошо сказал, Петр. Правильно сказал: огонь надежды…
Он огляделся. Штабеля полосатой одежды, одеял, рваного обмундирования… И, словно чудо, посреди всего этого — слабое свечение ламп радиоприемника.
Где-то рядом за стенкой склада кто-то возился с ведром и надоедливо, монотонно стучал.
— Мне пора уходить, — сказал Никонов. — Выключай наше чудо и спрячь как следует. Товарищ сигналит.
С тех пор так и пошло. Фельдшер почти каждый день, под разными предлогами, заходил на вещевой склад. Уходил он от Мамеда со свежей сводкой Совинформбюро.
Глухими ночами принимал их Мамед, а с утра снова брался за опостылевшую работу — перебирал, сортировал вонючее тряпье…
Записи, сделанные Мамедом, вместе с тряпичной рванью, попадали к Петру в ревир. Сюда для поддержания сил организация переправляла подпольщиков. Выписываясь из лазарета, они уносили в памяти «последние известия». Это было лучшее из лекарств, и фельдшер Никонов щедро наделял им своих боевых друзей.
— Эх, у тещи погостить бы сейчас. Она уже вроде как бы тыловичка скажет мимоходом такой «выздоровевший», подойдя в бараке к надежному товарищу.
— А где твоя теща дислоцируется?
— От Краснодара, браток, еще с полсуток ехать скорым… Вот так…
Мамеда Велиева в числе других подпольщиков отобрали для участия в митинге памяти Тельмана. Людей из разных бараков приводили по одному в дезинфекционную за час до начала.
Когда Мамед и Петр подошли к подвалу, из темноты вынырнул человек в полосатой робе, молча стал у них на пути. Петр что-то шепнул ему на ухо, и тот указал на выход.
В подвале дезинфекционного барака уже собрались сорок-пятьдесят человек. Молча садились на длинные скамейки. Присматривались.
Подвал скупо освещали две жестяные банки, в которых горел сухой спирт. Между этими светильниками, на стене, завешанной красной и черной материей, висел большой портрет Эрнста Тельмана в рамке, обвитой траурными лентами, Тельман смотрел с портрета твердо, непреклонно и казалось, испытующе.
«Даже цветы… даже цветы», взволнованно думал Мамед, глядя на скромный букетик возле портрета, и к горлу невольно подкатился комок…
Началось собрание. Негромко говорил седой немец, подчеркивая слова, энергичными жестами крепких рук. Потом к портрету Тельмана подошел узник со скрипкой. Полились звуки тихой печальной мелодии. Все встали по примеру седого немца с минуту молчали, подняв кулаки в рот-фронтовском приветствии. Еще говорил русский, читал стихи серб, выступал чех и еще один немец. Мамед, знал, что и ему поручено выступить. И когда Никонов толкнул его локтем, Мамед поднялся, слегка откашлялся и запел:
«Замучен тяжелой неволей»…
Он пел любимую песню Ильича, и здесь, в мрачном фашистском лагере, она особенно бередила душу. Узники слушали стоя. Кое-кто тихонько подпевал.
Когда Мамед кончил, он почувствовал крепкое пожатие руки Петра. Еще кто-то пожимал ему руки. Затем свет погас. Соблюдаля все предосторожности, разошлись. Участники необычного этого собрания уходили радостно взволнованные. Как будто и не было дня тяжелого каторжного труда и смертельной опасности…
А через две недели начались аресты.
Когда Мамеда Велиева привели в гестапо, следствие уже шло полным ходом.
Допросы. Пытки. Такое, что лучше не вспоминать. Пропал счет времени. Кошмары отравляли короткие минуты забытья, так же не похожего на сон, как эта проклятая яма — на человеческое жилье.
Единственное спасение здесь — стоять. Легко сказать стоять, если смертельно устал, если тело налито чугунной тяжестью и ноги отказываются держать… И все-таки надо стоять… Стоять, иначе упадешь на трубу, через которую проходит горячий пар. Вон уже сколько вздулось волдырей от ожогов. Жгучая боль сверлит мозг. Тело, давно не знающее мыла и воды, разъедает липкий пот, оно невыносимо зудит. Трудно дышать в горячем и влажном воздухе, пропитанном испарениями аммиака.