— Неужели тебе никогда не было страшно? — изумилась я от очередной фразы Егора.

— Нет. Люди всегда бояться двух вещей: боли и смерти. У меня очень высокий порог чувствительности, так что я могу даже кипяток пить, а смерть — это, вообще, не страшно.

— Интересно, — протянула я, размахивая в воздухе полузавявшей веточкой акации, — Я вот, например, боюсь остаться одной. Боюсь предательства, высоты, немного пугаюсь замкнутых пространств. А ты говоришь, что причин бояться всего две.

— Я не говорил, что причин две, не перевирай мои слова, — спокойно парировал Егор, наклоняясь вперед, — Причин уйма. Высота, темнота, насекомые и так далее. Но, смею тебя спросить, почему именно ты боишься остаться одной?

— Не знаю, — честно ответила я, — Мне легко провести в одиночестве целый день, я мало говорю. Но… если в моем окружении нет ни одного человека, это страшно. Словно… словно меня никто не любит. И тогда на душе становиться очень гадко, плохо…

— Больно. Тебе страшно подниматься выше, потому что ты боишься упасть и разбиться. Многие бояться пуков, змей. Точнее того, что их могут ужалить или укусить. Яд, боль, смерть.

— Возможно, ты прав. Но тогда скажи: почему смерть для тебя не страшна?

— Потому что после нее я уже перестану бояться стопроцентно, — немного криво усмехнулся Сорел, — Ладно, все эти разговоры как-то не способствуют хорошему самочувствию.

— Да уж. А чем ты увлекаешься? Надеюсь, надеюсь не коллекционированием бабочек.

— А что плохого в бабочках?

— Ненавижу их. Не знаю, почему. Наверное, это впечатления детства виноваты. Когда-то давно к нам залетела то ли моль, то ли просто, ночной мотылек. Он летал, садился на стены, потолок. Мне было ужасно страшно, словно это была не бабочка, а летучая мышь или большущая птица. Я не думала, что она меня укусит, но ее крылья, пролетающие совсем рядом доводили меня до состояния оцепенения. Я могу наблюдать за капустницами, павлиньим глазом и прочими представителями чешуекрылых. Но только когда они летают в нескольких метрах от меня на свободе. А близко! Их мохнатые толстые тела, громадные глаза и это судорожное трепыхание крыльев… даже не знаю, как объяснить. Я слышала, что многие люди бояться бабочек. Мне как-то от этого даже легче. Всегда хочется верить, что ты нормальный человек.

— Нормальный? А что в твоем понимании значит нормальный?

— Ну, это тот, кто не выходит из общепринятых норм, не имеет отклонений, не свойственных остальным

— Х-м, — Егор кашлянул, пряча усмешку, — А почему ты думаешь, что другие нормальные. Может, все общество нездорово? Ты знаешь, но я думаю, что нормальный человек — это тот, кто не делает умышленно зла. Все остальное — это такие мелочи. Ведь у каждого существа есть свои особенности, и вывести общую формулу нормального поведения не возможно. Это все равно, что сравнивать картины разных художников. Каждая картина хороша по-своему. Каждый человек по-своему ненормален или же, наоборот, нормален в пределах своего характера и темперамента.

— Так ты не ответил, чем увлекаешься? — напомнила я.

— Литературой. Особенно стихами современных авторов, — на полном серьезе заявил парень.

— Издеваешься? — не поверила я в его честность.

— Нет. Если ты про то, что ты пишешь, извини: не думал к тебе подлизываться. Это у меня уже давно. Направления, возраст писателя, тематика — любые. Что называется, главное, чтобы цепляло. Сам же немного владею пианино.

— А у меня дома гитара, — пробормотала я, глядя на землю. Егор нагнулся, укладывая руки на колени. На миг мне почудилось, что его тень окуталась полупрозрачной дымкой, словно пытаясь изменить очертания. Я моргнула, и видение исчезло. Видимо, солнцепек не прошел без последствий для моей головы, — Значит, ты бесстрашен. Вот еще одна грань. Или ты опять скажешь, что это не считается?

— Нет, не скажу. А ты жуткая скрытница и врушка.

— Я?

— Причем, врешь сама себе, — чуть наклонив голову, не остался в долгу Егор. Я даже язык прикусила от таких заявлений. Парень, заметив выражение моего лица, кивнул, — Я знал одну девушку. Она была такая же молодая, как ты. И тоже вечно летала где-то далеко отсюда. И также умела хорошо себе врать. Ты пытаешься убедить себя в том, что отлично проживешь, поверхностно общаясь с людьми, что учеба — это главное и все такое. Врешь ведь? И не говори, что смотришь сейчас на меня исключительно как на собеседника.

— Интересно, а как же я на тебя смотрю? — я мгновенно почувствовала, что он прав.

— Пока мы тут с тобой сидим, у тебя глаза начинают гореть все ярче, руки начинают дрожать все четче. Я уж не говорю о голосе. Ты не заметила, что пытаешься не смотреть мне в глаза, что постоянно заикаешься, когда все-таки посмотришь в мою сторону.

— Уж не преувеличивай свою значимость! — хмыкнула я.

— Ни капли. Уверен, что с тем же Берестовым у тебя так же. Ты же не камень! — Егор улыбнулся.

— Нет, вы все-таки жутко похожи! — рассержено выдала я, — Только ты начинаешь мне доказывать, что я нуждаюсь в любви, в парне, в друге. А он — то, что мне нужна слава, деньги и другие привилегии знаменитости. Такое ощущение, что вы знаете меня лучше, чем я сама, или, по крайней мере, искренне в этом убеждены.

— И мы правы. Вишня, умоляю тебя, прекрати глядеть на себя только отрываясь от земли. Многие люди бояться сказать себе всю правду. Вот для этого и нужны друзья. Хороший друг — это твое зеркало с плоской, идеальной поверхностью. И как бы не было тебе противно твое отражение, но ничего ты поделать не можешь. Сам человек смотрит на себя подчас субъективно, наносит тушь, тени. Замазывает морщинки и прыщики. А потом наклоняется к луже, и пытается подправить прическу. Конечно, я тоже иногда неумышленно стараюсь не акцентировать свое внимание на чем-то, что считаю не слишком… приглядным в моем поведении. Но насколько я успел убедиться, все комплексы возникают оттого, что мы отворачиваемся от зеркал, и продолжаем рассматривать себя на дне кривого половника.