Михайлов Виктор Семенович
Шрифт:
Девятого апреля сорок пятого года во время бомбардировки союзниками Амштеттина из лагеря бежала группа антифашистов. Одному из них удалось вернуться в Швейцарию. Этот человек в Маутхаузене видел Марселя Лорана.
Снова искра надежды.
Но время шло, а от Лорана не было никаких вестей…
В конце сорок пятого года я получила письмо с местным штампом. В конверте краткая записка, торопливо написанная карандашом, почерк знакомый: «Дорогая Лу! (Так звал меня только Марсель.) Не жди меня! — писал он. — Девушка спасла мне жизнь. Ее имя Светлана, она беспомощна и нуждается во мне. Прости. Обстоятельства сильнее нашей любви. Целую тебя. М. Л.». Вот… Я хорошо помню это письмо. На обороте тем же карандашом написан мой адрес в Берне.
Однажды, развернув газету «Л'этуаль Деспуар», я обратила внимание на очерк о строительстве грандиозной электростанции в советской Сибири. Так искренне, с таким страстным увлечением мог писать только он… Ниже я прочла: «Наш специальный корреспондент из Москвы Марсель Лоран»,
Взглянув на часы, Луиза Вейзель отложила перо и закрыла дневник.
На темно-зеленой кожаной обложке тетради была серебряная пластинка с латинской надписью: «Витам импендере веро!» [2] — эпиграф, когда-то служивший девизом Жан-Жаку Руссо.
2
«Жизнь в жертву правде!» (лат.)
Женщина подошла к окну, отдернула занавески и распахнула раму.
Рокот моторов и оживленный людской говор едва долетали на девятый этаж.
Перед ней был знакомый пейзаж: темно-красное здание Исторического музея, угловая башня Кремля, Александровский сад за чугунной оградой и мраморный обелиск, окруженный цветами чистых и ярких тонов киновари.
Постучали дважды, прежде чем Луиза услышала и открыла дверь.
С посудой для сервировки вошел официант, его все звали Ванышом. Молодой, светловолосый, веснушчатый и голубоглазый.
— Медам, комман алле-ву? — сказал он, щедро выложив значительную часть своего запаса французских слов.
— Спа-си-бо, Ваниш, — по-русски ответила Вейзель. — Ошен корошо!
— Труа персон? — спросил официант и для верности показал на пальцах.
— Три шеловек! — подтвердила по-русски Вейзель.
На этом «оживленный» разговор окончился.
Женщина вновь подошла к открытому окну. Пейзаж упрямо не ложился в строки. Напрашивалось невольное сравнение: Париж, дом на улице Капуцинов, окно мансарды — Москва, кремлевская стена, Александровский сад, обелиск. На мраморе имена сынов России и с ними рядом Жан-Пьер Марат, Прудон…
«Звучит как символ», — думала она.
Но вот первая строфа воспоминаний:
Окно мансарды, Париж — Холодной Сены блеск, Зеленые костры бульваров, Каньоны улиц, Кордильеры крыш, И джунгли труб, И небо Ренуара.За ней вторая:
Иное время. Высота иная. Передо мной Москва — Моторов клёкот, визг, Стены кремлевской Башня угловая, Сад Александровский И серый обелиск.Почувствовав на себе чей-то взгляд, она прислушалась… Ваныш ушел, дверь осталась открытой… У виска тревожно забился нерв… Луиза медленно повернулась от окна и… тяжело оперлась о подоконник — перед ней был Марсель Лоран. Та же мягкая, чуть ироническая улыбка, серые глаза под густыми, длинными ресницами, тонкая линия носа с горбинкой, и только виски тронуло инеем. Марсель был таким же; казалось, годы не коснулись его, и только выражение глаз стало иным…
Из древних сказок девочка, она Моим мечтам живое оправданье… —грустно сказал Лоран, пожимая протянутую ему руку.
— Ты не забыл?
— Друзья не забываются. Томик Элюара был со мной за колючей проволокой.
— Тот самый, что купила я в Берне у букиниста?
— Да. Я подарил его Светлане.
— Она знает французский?
— Светлана знала три языка, поэтому лагерное начальство держало ее на картотеке живых и мертвых.
— Как это случилось?
— В лагере появился врач гауптштурмфюрер СС Ульрих, он производил опыты на заключенных по иммунитету к газовым ожогам. В первую же группу подопытных попал я. Светлана подменила мою карточку своей. Ей сделали фосфорный ожог до голени. Лечение препаратом «Р-17» из Радебейля ничего не дало. Ноги пришлось ампутировать…
«Она беспомощна», — вспомнила Луиза.
— После нашего освобождения до советской зоны оккупации я нес ее на руках. Два раза она пыталась от меня скрыться…
— Почему?
— Светлана боялась моей жалости больше, чем боли.
Лоран подошел к письменному столу и приоткрыл обложку дневника.
— Ты еще пишешь стихи?
— А ты считаешь, что стихи, подобно кори, — детская болезнь?
— Понимаешь, Лу, я бы не разрешил заменить карточку, но поздно узнал, слишком поздно…