На душе у Яши словно что-то оборвалось. Неужели сделали что-то не так?

— Вы что, совсем голову потеряли? — сжав кулаки, Федорович пошел на Яшу. — Соображаете, что натворили? Ну, говори, я кого спрашиваю? Хоть немного шевелите мозгами? Или у вас здесь, — Федорович постучал Яше по голове кулаком, — вакуум, абсолютная пустота?

Яша опешил. Чего-чего, а такой встречи, такой благодарности от Антона Брониславовича он не ожидал. Растерянно переминаясь с ноги на ногу, он виновато вертел в руках кубанку и не знал, что ответить.

— Мы… мы хотели, как лучше, Петр Иванович, — ошеломленный натиском Старика, начал оправдываться он, — нашим хотели помочь… Ведь фашистов у катакомб как саранчи. А сегодня, сами знаете, они с овчарками под землю поперли…

— А кто, кто вас просил об этой помощи? — наседал Федорович, не давая Яше опомниться. — Кому нужна такая помощь?

Все в Федоровиче кипело и клокотало от бешеной ярости. А Яша моргал глазами и решительно… решительно ничего не понимал. Не мог понять, хотя силился и хотел.

— Не доложили почему? — в голосе Старика звенел металл. — Это же безумие, мальчишество, черт знает что! Хороши помощнички!.. Разве сейчас время для такой операции? Гитлеровцы как осы… Как злые осы, а они — полюбуйтесь! — еще больше их злить удумали. Они же немедленно начнут розыск, по следу бросятся, кругом все вверх дном перевернут. Об этом вы подумали?

— Мы думали о том, что там, в катакомбах, бой, что нашим чем-то помочь надо, — повторил Яша, оправляясь от растерянности. — Мы не только склады уничтожили, но и отправили к господу богу немало фашистов.

— Наши городские подпольные группы важнее десяти таких складов! Мы оставлены здесь, в тылу врага, для чего? Для выполнения особых заданий. О-со-бых, понимаешь? Вместо того чтобы затаиться на время, конспирацию соблюдать, мы выводим ищеек на след. Ты уверен, что за вами не проследили и что, возвращаясь домой, не приволок за собой хвоста? Уверен?

— Уверен, — ответил Яша твердо, окончательно взяв себя в руки.

Вдруг Федорович как-то обмяк, сник, опустился на стул. Яшу даже напугала такая перемена в настроении Старика. Что с ним? Только что распекал, все ходило в нем ходуном и вдруг — опущенные плечи, висящие, как плети, руки, какая-то отрешенность в лице. И голос… Голос Старика внезапно стал глухим, словно простуженным.

— Подождать бы, пока все успокоится да перемелется, — проговорил он, — а то с такой конспирацией в два счета загремишь. Загремишь и опомниться не успеешь.

Федорович поднялся и устало направился в свою комнату. Через несколько минут Яша услышал, как Старик наливает себе в стакан самогонки.

«Старик опытный, — подумал Яша, — ему виднее. Может, действительно наломали мы сегодня дров и поставили под удар другие городские, подпольные отряды и всю нашу группу?»

Подавленный, он вышел из квартиры и, шаркая ботинками, стал медленно спускаться вниз…

Машина, в которой сидели двое, взбиралась в гору, навстречу кроваво-красному солнцу. Хлопок в поле у дороги был еще низким и редким. Вокруг царило полное безветрие, и вершины сосен не шевелились.

— Когда я трезв, — говорил доктор, — когда я абсолютно трезв, я вижу окружающий мир иначе, чем ты. Тогда я похож на человека, у которого один глаз нормальный, другой — близорукий, а носит он очки для близоруких; круглые предметы представляются ему в форме эллипсов, и он все время спотыкается об обочину дороги, в общем ему лучше выбросить эти очки. Я бываю под мухой большую часть дня и поэтому берусь только за ту работу, которую могу выполнить в таком состоянии.

— Угу, — неловко поддакнул его брат Джин.

Доктор уже изрядно выпил, и Джин не знал, как приступить к делу, ради которого приехал, а Форрест все говорил и говорил:

— Я или жутко счастлив, или барахтаюсь по уши в грязи. Хохочу или канючу, но чем глубже ухожу в себя, тем быстрее все движется вокруг. Я все меньше отдаюсь работе и смотрю на жизнь как на мелькающие кадры киноленты. Я потерял дружбу и уважение людей своего круга и точно знаю, к чему это приведет. Мои привязанности и симпатии не подчиняются никаким законам, они устремляются на любого, кто оказывается под рукой, поэтому я стал удивительно славным парнем — гораздо более славным, чем в те времена, когда был известным врачом.