Это Вероника, не имеющая детей, всё же была в состоянии понять — мать соскучилась по сыну.

— А потом вы меня вернёте обратно? — допытывалась она.

— Верну, верну, не беспокойся. — успокаивала её колдунья. — Если будешь вести себя хорошо.

На краю высокого утёса, стоящего над водами реки и окружённого глубокими ущельями, среди поросших лесом гор, под раскидистой сосной лежал надгробный камень, широкая плита, на плоскости которой был вырезан барельеф — спящий воин в полном вооружении. Лицо, каких нынче не увидишь — твёрдый лик арийца — крылатый шлем и двуручный меч в руках.

— Вот здесь он спит уже много веков. — промолвила валькирия. — Раньше этот утёс стоял на Рейне, потом я с сестрами перенесла его сюда, в Селембрис. Это было уже после того, как мой отец разгневался на меня и изгнал меня от своего лица. Боги умерли, валькирии ушли в Валгаллу навсегда, а я осталась здесь.

— Теперь пора? — спросила директриса.

— Молчи. Я всё ещё валькирия, и долг мой не завершён. Я не веселюсь беспечно, подобно прочим свободным существам, в Вальпургиеву ночь. Я каждый год слежу, как приближается конец, когда проснутся и выйдут из преисподней все демоны войны и гибели — эрифии, керны, гарпии. Я вижу неумолимое приближение смерти, я вижу, как с каждым годом набирает силу прах. Как тлен вновь собирается в подобие призрачной жизни и движется великим войском на беспечный мир. Как в тучах копится бессчётное число проклятий, духов насилия, демонов жестокости, суккубов злобы, бесов алчности и торгашеской лихорадки. Я вижу, как среди людей, в их повседневной жизни поселились и живут их жизнями умертвия, вампиры, оборотни, йэху.

— Не знаю, о чём вы говорите. — заметила Вероника, глядя на надгробный камень. — Я лично ничего такого не встречала. Конечно, в последнее время средства информации разводят нездоровый мистический ажиотаж, но это есть прямое следствие расцвета этих самых средств — естественная борьба за своего читателя и зрителя.

— Вот-вот. Обыкновенная борьба за пищу. Знаете сказку о лисёнке, который понадобился сразу двум псам?

— Ну и зачем вы мне всё это говорите? Какое я-то имею к этому отношение? Явились бы не в школу к нам, а в Думу, или в Белый Дом, да объяснили бы там всё.

— Поздно, поздно. — пробормотала ведьма.

Вероника набрала воздуха и хотела уже что-то отъязвить в ответ, до того её раздражала эта дешёвая игра, как вокруг сильно потемнело, потом мощно содрогнулось небо, всё освещённое дьявольски яркой вспышкой — от края и до края — а потом глубокий, продолжительный раскат тяжёлыми волнами обрушился на землю. Второй раскат, ещё более могучий, сопровождаясь ветвистыми молниями, потряс утёс так, что сосна в смертельном ужасе пронзительно заскрипела и тяжко застонала.

— Что это?! — крикнула Вероника, натягивая на голову свой капюшон. — Гроза?

— Это Рагнарёк. — гулко засмеялась ведьма.

— Конец мира? — проявила осведомлённость Вероника.

— Конец света. — поправила Брунгильда. — Это не одно и то же.

Широким фронтом шла чёрно-синяя волна, а за ней вторая, третья… Тяжёлые клубы наползали друг на друга, подминали и растекались над водой. И вот воды уже не видно — одна лишь чернота глубокая внизу, и только утёс с сосной и древней могилой стоит недвижим среди беснующихся туч. Чёрная кайма внизу вдруг озарилась кроваво-красной вспышкой, задрожала и с чудовищным шипением, испуская искры, стала отступать. Со дна иссохшей реки поднималась волна огня. Мрачное сияние то разрасталось, то оседало, испуская мертвенно-дикий гул, а в чёрно-синих тучах занимался долгий низкий рёв — там что-то перемешивалось, перемещалось, словно готовилось родить чудовище, способное поглотить весь мир.

Из глубины нарастало поистине сатанинское пение — многоголосое, торжествующее, нетерпеливое, кощунственное. Прорвались пронзительные вопли, как будто миллионы ртов, сомкнувшись воедино, издали единой глоткой крик нестерпимой боли. Как будто чудовищная роженица готовилась исторгнуть из дьявольского чрева чудовище-дитя. Мир содрогался, раскачивался, грохотал, ревел, стонал и плакал.

На мгновение всё замерло, потом со змеиным шипением и низким рёвом разошлась середина туч, и показался нос корабля, высокого парусного судна. Величественно-мрачная каравелла наплывала на утёс. За ней показались ещё две, за ними — четыре, восемь, и далее вся панорама, виднеющаяся в прореху туч, оказалась заполнена разнообразными судами. Судно грозно надвигалось, и прошло мимо утёса, едва не задевая его бортом. И тут Веронике стало отчётливо видно, из чего были сделаны его борта — это была плотно спрессованная масса мумифицированных трупов. Рты мёртвых раскрыты в застывшем крике, похожие на палки руки-ноги переплелись, рёбра расплющены — среди них и старики, и женщины, и дети.

Форштевень судна, все палубные постройки состояли из костей, лопатками крыта палуба, вместо снастей — кишки, а вместо парусов — татуированная кожа. На палубе толпятся мертвецы, их толпы напирают волною друг на друга, скрываются, как берег под приливом, и снова катят. Пустые глазницы смотрят множеством холодных нор, а руки тянутся и ищут что-то в промозглом мутном воздухе. Корабли шли мимо, неся с собой, в себе отвратительный груз мертвечины. Наконец, последний проплыл мимо утёса, и море стало вспухать и подниматься, словно хотело поглотить утёс — тяжёлая волна уже ползла к вершине.

Всё море состояло из волос — светлых, тёмных, седых. Волна вскипала шерстью, как пеной, выкидывала кошачьи и собачьи черепа, шуршала шкурами, смердящими останками, катала зубы, как речной голыш. Всё это изливалось у подножия утёса и уходило вглубь.

Море подступало, катя свои бесчисленные черепа, неся волной исполинский океанский лайнер. Его высокие борта составлены из спрессованных ногтей — все ногти всех умерших, какие были в мире. Бесчисленными зубами, как инкрустацией, украшены его борта. Из высоких труб возносится клубами чёрный дым и клочьями расходится над морем. И каждый клок — лик демона с горящими глазами. На палубе идёт веселье — обтянутые кожей скелеты пляшут, пьют, флиртуют. Из шпангоутов сплошными струями стекает мусор — останки благ цивилизации, минутных удовольствий, жвачного инстинкта, пепел иллюзий и каша из мозгов.