— Черт, а я кто, как ты думаешь? — спросила я тогда, когда узнала об этой таблице постижения человеческих характеров.

— Ты — никто, ты — Командирша, — улыбнулся он.

Его улыбка задела меня: слишком он широко раздвинул губы, кривые верхние зубы хищно блеснули. Бр-р, неприятно, эта улыбка четко напоминала звериный оскал.

Почему он не ответил на мой вопрос? Может быть, не хотел спорить, вдаваться в подробности? Или жалел меня, не хотел обижать вот так, с бухты-барахты?

Вообще, сейчас я вспоминаю, Черт был скучающим мальчиком, пресыщенным всевозможными мелкими развлечениями, обрывочными популярными знаниями о музыке, кино, искусстве, спорте, политике. Он был мальчиком, у которого всё есть, и все, что требуется во взрослой жизни, будет.

Почему он звонил мне? Потому что сразу, с нашего знакомства, раскусил мою простую, незатейливую натуру, мой добрый настрой к миру вообще, нежадность, почувствовал мое желание нравиться ему — и ему стало любопытно. У него родилась одна идея. Черт знал, что, если он ее мне изложит, я не откажу.

Все-таки этот стройный, высокий мальчик с черными глазами и обалденной шевелюрой имел врожденное умение чувствовать людей. Из него получился бы неплохой психолог.

Но каким — ах! — легким по настроению был день нашего знакомства. Он остался в моей памяти даже некоей музыкой, радостной, мажорной, прозрачной, будто неудержимая апрельская вода на лесных дорогах. Но уже тогда, в первые часы знакомства, беда шла за нами на цепких лапах. Это я поняла со временем; но что поделаешь — человеку не дано заглянуть в свое будущее, в историю личной жизни, а то бы все ходили счастливые, как херувимы.

Правда, истоки той беды мне более-менее ясны: они таились в нашей с Чертом несовместимости. Он был мальчиком из иного круга, с иными понятиями о жизни; и даже если бы мы остались вместе (фантастическое предположение), взрослыми людьми все равно бы разбежались.

Ту десятку на сдачу мне так и не удалось донести до дому: Черт предложил взять такси после пятичасовой прогулки, я согласилась, и сначала мы добрались до моего дома, а потом Черт поехал до своего, взяв детскими, пренебрежительными пальцами деньги. Кто его знает, может, он вышел из машины через два дома и сэкономил таким образом семь рублей.

Папа очень заволновался, узнав, что профессор Сулейкин ничего мне не дал: я придумала историю, как чей-то глухой, тревожный голос через дверь спросил: «Кто здесь?.. Какой гонорар? Никакого гонорара я не знаю и знать не хочу». Для пущей достоверности я описала дверь профессора, обитую красной кожей, праздничную светлую лестницу, и папа поверил. Его лицо покрылось пятнами, он забегал по комнатам и запричитал:

— Обманул! Обманул! Я так и знал, что обманет! Неприятный, неприятный тип! Фу, дома ходит в халате, как женщина! Больше я к нему ни ногой! Ходишь-ходишь ко всем, унижаешься, выслушиваешь про болезни, а знаешь, дочка, как надоедает про болезни слушать! Стараешься, а в награду что? Обман, обман и грабеж!

Про себя я облегченно вздохнула: раз папа пообещал ни ногой к профессору, так оно и будет. Бедный Сулейкин, бедный папа, бедный наш семейный бюджет, утративший двадцать пять рублей, — одна я, торжествующая, с облегченной душой: уф, мой обман не вскроется...

На следующий день Черт позвонил мне, и в течение двух месяцев мы встречались, а я, счастливая, думала, что пришла любовь.

Электричка отсчитывала ночные километры, в вагоне становилось все холоднее, Черт не открывал глаз, а я вскрыла второе папино письмо.

«Любимая, драгоценная моя, прошло уже три дня, как я здесь. Впереди еще двадцать один день, не знаю, выдержу ли эту пытку, — очень соскучился. Все время думаю, как вы там с мамой без меня живете, как ты сдаешь выпускные экзамены. Я уверен, дочка, у тебя в жизни будет большое будущее. Ты же с семи лет сочиняешь — пишешь стихи и рассказы, поэтому целенаправленно должна стремиться к успеху и литературному труду. Я буду тебе помогать во всем, майн либен дота, ты же не отталкивай своего папочку. У меня в жизни только ты и есть, одна, как звезда. И еще — мама. Но на маму я в большой обиде. То, что она меня сюда зафуговала, очень плохо. Я тебе не успел перед расставанием сказать, но она два дня кричала на меня, когда тебя не было дома, говорила, что я испортил ей жизнь и теперь порчу тебе, а сейчас мешаю сдавать экзамены. Разве это так? Разве это так? Разве я не думал всегда только о тебе, не жил только ради тебя? Ведь еще в девять месяцев тебе одна женщина в сквере, где вы с мамой каждый день гуляли, предсказала литературное будущее и посоветовала отвезти тебя под цветущую яблоню и чтобы ты под яблоней уснула. «Тогда, — сказала та женщина (я думаю, она была волшебницей), — ваша дочь станет заниматься литературным трудом». Мама не придала значения этому предсказанию, а я тут же — был май — отвез тебя в Ботанический сад, и ты там под яблоней заснула. Думаю, не зря я тебя отвозил — твои сочинения всегда считались в классе первыми...»

Я закрыла глаза, почувствовав: закрыть глаза необходимо, иначе заплачу. И увидела своего суетящегося папу, который ставит на стол, над моей головой, амариллис — четыре огненных граммофона на сочной длинной ножке — и приговаривает: «Спи, спи, майн либен дота... Спи, спи, моя шоколадная кнопка». Видимо, домашними цветами папа старался закрепить чары цветущей яблони; и когда в нашей квартире распускались нежные узамбарские фиалки, жасмин-самбук, лилии, он их пристраивал над моей постелью. Папа с удовольствием ухаживал за домашним садом, видимо предполагая, что во время цветения растения отблагодарят всю нашу семью, и в особенности меня, сторицей.

«...Здесь я все больше гуляю, так как в помещениях душно, а на улице стоит теплая погода. Со мной постоянно прохаживается один несимпатичный тип, все спрашивает адрес и телефон, предлагает дружить. Ты же знаешь, я довольно трудно схожусь с людьми, но его стало жалко, и я решил, что в следующий раз дам ему телефон. Но вечером увидел, как он со своей дружбой лезет еще к одному, и решил ничего не давать. Так что, дочка, когда приедешь сюда ко мне и за нами пойдет этот тип и будет просить у нас дружбы, ты на него не обращай внимания.