— Але.

— Ну ты и клоун, Чапа! — Это Ромка. Уж кому бы о клоунах говорить — только не ему. — Не мог ему раньше врезать?

Сначала осознался гул и нарастающие, всплывающие из бездонной глубины удары пульса. Пульс наполнил тело и теперь гудел в голове, как в пустой железной бочке. Тьма. Но боли нет — уже хорошо. Теперь надо собраться с силами — и открыть глаза…

— Тима! Тима! Да очнись же ты!..

Что-то далекое, из детства, попыталось сформироваться перед внутренним взором (а может и сформировалось на миг — Тимофей не успел разглядеть), но усилие прервало этот процесс.

Тимофей открыл глаза.

Четыре маски (пот замесил пыль и копоть и затвердел на лицах коркой) склонились над ним.

— Тима, они уходят…

Это Страшных. Его голос. Да вот же он.

Первое дело — надо сесть…

Тимофей собрался с духом — и сел.

— Что со мной?

— Ерунда. Ошарашило маленько. — Это опять Страшных. Затычка во все дырки. — Саня, будь другом (ага, это он к Медведеву), смотайся за водичкой. Ты же видишь…

Водичка — это самое то… Тимофей только сейчас понял, что он в каземате. Как же так? Ведь я был… Он еще помнил стук своего пулемета. Да и пострелял-то всего ничего…

Осмотрелся.

Грудь перехвачена веревкой. Вот она, лежит рядом. Длинная. Выходит — волокли через трубу, как бревно… О чем это Ромка толковал?..

— Я не понял… Ты что-то говорил?..

— Ну да. Они уходят!

— Не понял. Кто уходит?

— Фашисты! Фашисты уходят — кто ж еще?..

Бестолковый этот Ромка. Никак не научу его докладывать по-людски…

Только теперь Тимофей увидал посреди каземата груду снарядных гильз. Это когда же они успели?..

Поднялся. Подошел к амбразуре. Солнце уже скрылось за горой, но тень на долину пока не легла; ее не пускало небо, еще не утратившее яркости. Было понятно, что небо остывает, но его пока хватало на ровный, мягкий свет. Долина казалась гладкой, потому что исчезли тени.

Вдали на шоссе цепочкой костров горели останки машин. На той стороне реки, в устье ущелья, перед разрушенным мостом, костер был один, — но какой! Очевидно, там были и бензовозы, иначе не объяснишь, отчего такое пламя. Им некуда было деться, ведь сзади, на узкой горной дороге, их подпирали подразделения, которые еще не успели — на их счастье — выйти к реке.

Но на шоссе никого уже не было. И между шоссе и старицей никого уже не было. Все, кто уцелел — все танки, кроме трех уничтоженных, и почти все бронетранспортеры, и уцелевшие грузовики, и артиллерия на тракторно-лошадиной тяге, и солдаты, солдаты, солдаты, — все они двигались прочь от дота, в глубь долины, а там, в полутора-двух километрах (расстояние вполне убойное для крупнокалиберных пулеметов, но покажите мне того, кто на таком расстоянии из пулеметов стреляет), поворачивали дугой на восток. Их было столько!.. Двигались россыпью, не кучкуясь; не хотели искушать. Каждый танк был приспособлен к тягловой работе: через целину и буераки они тащили пушки и грузовики и повозки, которых оказалось очень много. Солдаты помогали вытаскивать застрявшую технику. Не прятались. Не суетились. Не спешили проскочить… Их не победили. Просто вот так случилось, что пришлось свернуть с шоссе, обойти это место. Ну так свернули. И обходят. А за следующим холмом опять выберутся на шоссе, и будут следовать согласно предписанию на восток. Правда, они потеряли много машин и остались без горючего, но это вопрос технический. Завтра его решат. Дивизия пополнит свой автопарк и материально-техническую базу, и прибудет на место в срок, и в срок ударит русских там, где это будет наиболее целесообразно. И больнее всего.

— Мы уж били, били по ним — а они идут…

Армия, которая победила Европу.

Ну что этой армаде какая-то одинокая огневая точка? Ну случилось — споткнулись. Конечно, если бы дело пошло на принцип и поступил бы такой приказ — неужто не сковырнули бы этот дот? Да запросто! Силы-то несоизмеримы. Но уже понятно — следует признать — что с ходу это не получилось, да и не могло получиться за приемлемую цену; тут нужны пусть небольшие, но специальные силы и средства. Мы не отступаем — мы уступаем специалистам эту поляну. Пусть станцуют. Ведь для них это технический вопрос.

Тимофей еще раз взглянул на снарядные гильзы. Много. Пожалуй — все осколочные извели…

— Разбазариваете боезапас…

— Так ведь обидно, Тима…

Нельзя было стрелять им вслед, понял Тимофей. Если бы я был здесь — я бы не позволил. И тогда для немцев это было бы… пусть не бегство — но бесспорно отступление. И наша победа. Однако и ребят можно понять: такой успех! Да и я — чего уж там! себе-то чего врать — и я бы, пожалуй, не удержался. После такого напряга… Понятно — стрельнули вслед. Для разрядки. Может — и не зря стрельнули, может — даже очень не зря, а немцы даже не отмахнулись, даже не пальнули в ответ. Хотя могли бы поставить одну батарею — и ослепить дот. Не стали заводиться. Дух, принцип для них важнее. Для их генерала. Подтвердил приказ: не задерживаться ни на минуту; уже и так вон сколько времени потеряли… Подобрали раненых и убитых, — и вперед, дальше, чтобы еще дотемна снова выйти на шоссе. Но ведь и ребята пальнули не зря — иначе не стали бы продолжать. Они пальнули еще. Потом еще и еще. Потом заметили, что немцы не реагируют. Их взяло за живое. А когда спохватились, когда поняли, что победу увели у них из-под носа — было уже поздно: немцы уже доказали свое духовное превосходство, свою необоримую силу. Доказали: конечно, им можно нанести урон, но остановить их не сможет никто.

Отобрали победу… Не действием, а силой духа.

Они просто отмахнулись от нас…

Ну уж нет. В драке победитель тот, чей удар — последний.

Тимофей повернулся к товарищам.

— Знамя… Нужно знамя.

Красноармейцы растерянно переглянулись. Вдруг Медведев сообразил:

— Сейчас будет.

Бросился в кубрик, сдернул со столика красную сатиновую скатерку, в каптерке прихватил три прута арматуры, и с этим добром поднялся в каземат.

— Помогите сплести флагшток.