— Не поверил, что вернешься, — сказал Ивакин.

Сизов промолчал. Мелькнула нехорошая мысль: неужели из-за самородка? Неужели потому ушел, что не хотел делиться?

Они походили вокруг, покричали. Тайга была как омут — душила звуки.

В эти места осень приходит рано. Неожиданно ночью выпадает снег, приглаживает колдобины дорог. К полудню снег тает, но следующей ночью вновь ударяет мороз, и если не снегом, то студеным инеем покрывает жухлую полеглую траву.

В один из таких морозных рассветов от крайних домов таежного поселка Никша одна за другой отделились восемь тяжелогруженых лошадей. Восемь человек шагали рядом, вели их в поводу. Растянувшаяся процессия долго шла по заболоченному лугу, лошади дергались, поминутно оступаясь на кочках, поднимая из травы сонных куропаток.

Над лугом стоял морозный туман, скрывал дали. Когда впереди показалась лесная опушка, люди увидели что-то большое и темное, выдвинувшееся из леса.

— Медведь?!

Шагавший впереди проводник Аким Чумбока остановился, сказал спокойно:

— Я знаю эта людя.

Темное пятно приблизилось, и все увидели, что это человек. Он шел навстречу, согнутый, странно и страшно взлохмаченный, в своей изодранной одежде. Человек подождал, когда небольшой караван подойдет ближе, спросил хрипло, с нездоровым придыхом:

— На Никшу выйду?

— Заплутал, что ль? — спросил кто-то.

— Совсем заплутал, — отрешенно сказал человек, пристально вглядываясь в Чумбоку.

— Моя твоя знает...

— Где Иваныч? — перебил его человек.

Он отступил с тропы, давая дорогу лошадям. И вдруг судорожно дернулся, услышав тихий удивленный возглас:

— Юра? Красюк?!

Они стояли друг против друга и молчали. Но вот Красюк начал горбиться, словно спина не держала его, и вдруг упал на колени.

— Ив-ваныч!! — по-медвежьи проревел он. — Валентин Иваныч! По-помилосердствуй! Конец, видно, мне...

— Ну, Юра! — растерянно проговорил Сизов, пытаясь поднять его. Оглянулся: люди стояли вокруг, молча глядели на них. — Вставай. Есть поди хочешь.

Он торопливо развязал мешок, достал то, что попало под руку из приготовленного в дорогу — кусок пирога с капустой, отстегнул флягу с еще не остывшим крепким чаем.

— Я ведь к тебе... шел, — сказал он, торопливо глотая куски пирога, и слова его с трудом можно было разобрать. — Обозлился прошлый раз... Думал, все, продал кореш... Ушел, на себя понадеялся... — Он вдруг вскинул потеплевшие глаза, спросил: — А что, война кончилась?

— Нет, Юра, не кончилась. Только начинается война-то. — Сизов помедлил, словно раздумывая, говорить или нет. — Плохо дело-то, Юра. На днях немцы... Киев заняли...

— Брось трепаться, — засмеялся Красюк и от смеха закашлялся. — Не может быть такого,

— Заняли, Юра.

— У меня ж там мама...

Он перестал есть и молча с надеждой смотрел на Сизова.

— Как же так? А чего же наши?

— Драка идет, Юра, о какой и не думали. До конца, насмерть. Тысячами люди гибнут.

Красюк долго молчал, думал, Потом полез за пазуху.

— На, — сказал он, подавая самородок. — Тебе верю. Пускай на это хоть пушку сделают.

Подошел Ивакин, взял самородок, поцарапал ногтем, прикинул на руке вес и, ничего не сказав, вернул Сизову, отошел.

— Ты вот что, Юра, — сказал Сизов, подавая самородок Красюку. — Сам его отнеси.

— Куда?

— В поселок. Придешь в милицию, расскажешь...

— Они же мне... на полную катушку.

— Авось и не на полную. Сам ведь придешь. Скажешь, бежал от медведя, а потом заблудился.

— Пошли вместе, Иваныч? — тихо попросил Красюк.

— Нет, Юра. Получится, что я тебя поймал и привел. А ты должен сам, понимаешь? Совсем иначе будет: пришел сам. И самородок сдашь. Все-таки зачтется.

— На войну буду проситься, — сказал Красюк.

— Я тоже просился. А мне говорят: тут твой фронт. Стране металл нужен.

— Пока ты его добудешь, война кончится.

— После войны металл тоже потребуется. И вообще речь идет об освоении всего этого края.

— Ага, железные дороги в тайге, города, набережные...