Саша посуровел в один миг, потемнел, словно в нем вдруг выключили лампочку.

— Война! — повторил он. — Что ж война? — И оживился: — Война как раз того и хочет, чтобы мы разучились улыбаться, перестали верить в будущее.

Он указал на стол, сел первый, налил рюмки. И вдруг спросил сердито:

— Никак не пойму, почему ты из колонии бежал?

— Сначала медведь. А потом, потом...

Он засуетился, приволок из сеней сверток, развязал. Матово поблескивавшие обломки горной породы, измельчившиеся в дороге, рассыпались по столу.

— На озере был? — спросил Ивакин. И протянув руку назад, словно фокусник, вынул из-за спины, положил на стол точно такой же кусок касситерита.

Они смотрели то на камни, то друг на друга и молчали.

— Рассказывай, — потребовал Сизов.

— Когда я оступился на краю обрыва и упал...

— Это я тебя толкнул...

— Нет. Я уже падал. Ты просто не смог ни за что ухватиться. Коснулся пальцами, а ухватить не успел. Это я хорошо помню.

Таня побледнела, встала из-за стола и ушла в другую комнату.

— Ну? — спросил Сизов. — Как же ты? Ведь я слышал, как ты упал в воду. Плавал там, искал тебя.

— Это, должно быть, камень. А я упал на кусты, что там, посередине, на стене растут. Помнишь зеленую полоску? Кусты удержали, откинули меня к стене. А там уступчик в полметра. — Он потрогал шрам на лице. — Вот память. Сколько пролежал без сознания — не знаю. Очнулся, позвал тебя, а там только ветер в щели: «У-уу!»

Сизов ударил себя кулаком по лбу:

— Чувствовал — что-то не так. Ведь чувствовал, а ушел. Вину свою поволок как юродивый: нате глядите, казните!..

— Когда доел что в карманах было, решил выбираться. Скала хоть и гладкая, а не совсем. Стал спускаться. Думал: если упаду, так в воду. И сорвался-таки. Как выплыл, сам не знаю. А потом чуть богу душу не отдал. Время-то было позднее, снег уже лежал. Вот и схватила меня горячка. Хорошо, склад оставили, а то бы... — Он помолчал. — Зимой слаб был, да и как по снегам выберешься? Весной едва с голоду не помер. Охотник спас, Иван. Приволок в свою избушку, выходил. Он мне и указал руду. Я его в Никшу отправил, чтоб Татьяне сказать — жив, мол. А сам шурф заложил...

— Иван, говоришь?

— Да. Пермитин. Я тебя с ним познакомлю. Удивительный человек.

— На фронт ушел Иван, — сказал Сизов.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. А зимовье сгорело. Лесной пожар.

Они выпили налитые до краев да так и не тронутые рюмки, пожевали огурцы, думая о том, что тесны дороги даже в тайге.

— И я буду на фронт проситься, — сказал Сизов. — Может, и не пустят — не заслужил, а проситься буду. В любой огонь. Чтоб вину искупить.

— Какую вину?

— На мне срок.

— Нету срока... Я пришел, а мне говорят, в тюрьме ты. Сам на себя наклепал. Ну и пошел по инстанциям. Добился, чтобы пересмотрели твое дело. Поехал к тебе, а ты... бежал. Почему ты бежал?!

— Медведь конвоира задрал. Сначала бежал со страху, а потом так уж вышло... Подумал: хоть взгляну на Сашину гору... последний раз. Да и дело хотелось до конца довести, найти месторождение. В память о тебе. В другой-то раз, думал, не удастся. Меня и так уж в колонию вызывали, куда-то пересылать собирались...

— Это я за тобой приехал. А ты как раз...

— Ты? Ах да, конечно, ну-ну...

За стеной заплакал ребенок, и они замолчали,

— Тебе надо срочно заявиться в колонию, — шепотом сказал Ивакин.

— Да, да. Если освободят, на фронт подамся.

— Не выйдет с фронтом-то. Пойдем к Оленьим горам. Есть уже распоряжение об экспедиции. И есть для тебя место.

— Но ведь война!

— Думаешь, я не просился? А мне знаешь что сказали? Война, сказали, дело временное, а освоение этого края — на века... Да и для войны металл нужен.

И снова они долго молчали.

— Где касситерит-то нашел? — спросил Сизов.

— Там же, возле озера.

— Ага. Значит, это я в твой шурф попал. Думал, охотничья яма, а это шурф...

Проговорили, не заметили, как уже и вечер прошел и ночь перевалила за половину. Только на рассвете Сизов спохватился, вспомнил о Красюке. Вскинулся, заторопился одеваться.

— Дурак дураком в тайге-то, пропадет, — объяснил он свою спешку.

Висела белесая утренняя дымка, когда они вдвоем вышли из дома. На поляну, где должен был ждать Красюк, поспели только к восходу солнца. По отсутствию костра поняли, что Красюк ушел отсюда еще вечером.