Володин письменный стол в углу у окна, на нем оранжевые пачки «Дуката», часто исписанные «дурацкими стихами». Квадратный обеденный стол посредине — совсем забыла, чей он.

Дальше узкая вытянутая кухня с газовой плитой и двумя столами. В кухне же, поставив корыто на табуретки, стирали, потому что ванная была объявлена Гисей Моисеевной святым местом и туда не допускалось грязное белье.

По другую сторону коридора — туалет, ванная, просторная, белая-белая, кафельная с блестящим змеящимся шлангом душа и каскадом горячей воды — для бывших коммунальных жильцов большая редкость. Неясный щиплющий запах источала она мылами и флаконами.

Еще в коридоре-прихожей стояла круглая вешалка, по сезону одетая, то в зонтиках и панамах, то в теплых пальто. Рядом низкий столик с зеркалом и телефоном.

Несколько Володиных однокурсников и я почему-то среди бела дня сидели у него дома, сидели как-то праздно, просто так. Вдруг вошел среднего роста, очень ладный, темноволосый с ярко-синими глазами мужчина. Он обошел вокруг стола, обвел нас пристально-лукавым взглядом, загадочно сказал: «Ну-ну…» — и тут же исчез. Это был отец Володи Семен Владимирович, и это, оказалось, были смотрины.

Моя любимая Володина фотография. 1957 год.

В этот дом ввел меня Володя, держа в одной руке мою руку, в другой — мой чемодан. Все случилось необыкновенно просто, как будто так и должно быть. Со временем я прибила в ванной две небольшие стеклянные полочки, купила две крошечные тюлевые салфетки и почувствовала себя совсем равноправным жильцом.

Гися Моисеевна забеспокоилась было, что мы захватим и правую сторону общей комнаты, и первые дни они завтракали, звеня ложечками и громко перешептываясь, прямо у наших спящих голов, но вскоре она успокоилась и кормила Мишу по утрам в своей комнате.

Миша Яковлев — красивый, чуточку барственный пожилой человек тридцати лет, остроумный, один из зачинателей КВН — ее сын, гордость и смысл жизни. По профессии он был инженер, но, как и вся техническая интеллигенция тех дней, был и «физиком» и «лириком», натурой творческой и компанейской. К нему приходило много друзей, и всех радостно встречала маленькая, хрупкая, с тонкими чертами лица, серыми живыми глазами и ореолом пружинистых платиновых волос Гися Моисеевна, кормила, поила чаем, счастливая уже тем, что Миша дома и у него такие хорошие друзья.

Еще был Жора. Он никого не любил. Его любила Нина Максимовна. Высокий, смуглый, с небольшой узкой головой и глубоко посаженными глазами. При нем все теряли домашнюю непринужденность.

Нина Максимовна начинала порхать и щебетать Риной Зеленой, Гися Моисеевна нарочито громко разговаривала и сверкала глазами, Миша изо всех сил не обращал внимания, а мы с Володей торопились сбежать. Жил Жора на голубой левой половине комнаты Нины Максимовны, и при нем мы никогда туда не входили.

Тогда мне казалось, что после тридцати можно любить детей, природу и собак, потом внуков и горячий чай с вареньем… Как можно любить Жору в сорок пять, было совершенно непонятно.

Нина Максимовна работала в техническом архиве, но душой витала в полях и лугах романтической влюбленности. Надев шляпу с полями, белые перчатки и белые носочки, розовую кофточку в талию, она по выходным отправлялась в парк или куда-нибудь за город, часто с романом, который на пенечке в тени деревьев приобретал пряный вкус старины и сладкой муки.

Дома мы бывали мало. Чаще всего, когда уже не работал лифт и все окна спали. Неслышно поднимались мы по лестнице, не дыша открывали дверь и, прошмыгнув на свою половину, всегда находили знакомый поднос с ужином.

Нина Максимовна, Жора и Миша уходили на работу раньше. Когда в последний раз хлопала дверь, я осторожно выныривала из Володиных рук и ныряла в белую-белую ванну, обрушивала на себя упругий, звенящий душ, расчесывала рыжую гриву — и утренняя красота была готова. Если наклониться над спящим Володей, невольно щекотнув волосами, и тихонечко позвать: «Волк! Проснись!» — он тут же распахнет серые, будто и неспавшие глаза и утащит в родное тепло, неповторимо пахнущее ночью и волшебными снами. Как заклинание: «Опоздаем!» Мгновенно вскакивает, плещется под душем, а я готовлю нехитрый завтрак.

На уроке танца. Боря Тетерин и я. Попытка испанского. 1957 год.

Совершенно неприхотливый Володя все принимает с детской благодарностью; ест быстро, с удовольствием, по-мужски. У меня часто пригорает картошка. Он почему-то радуется и говорит, что так еще вкуснее. В нем много детского, чистого. Свежую рубашку он надевает, как драгоценное платье, и восхищается: «Как можно было ее так отутюжить!» У него был дар радостно жить. Когда он смотрит на меня, я чувствую себя такой прекрасной, что становится страшно самой.