Разместиться в нашей комнате было невозможно, и Володя устроился на дебаркадере и хвастал по утрам, что засыпается там сказочно — русалки убаюкивают, поют колыбельные.

Ездили втроем с Наталкой на пляж, что посреди Оки высунулся желтой полосой в то лето (теперь это остров, заросший лесом). Плескались, плавали до изнеможения. Конечно, лазили по кремлю, по ежевичным берегам Волги. Складно чаевничали по вечерам, Володя подолгу душевно беседовал с бабушкой.

Ура! Мы сдали водевиль! С нами сам Алексей Николаевич Грибов. 1958 год.

Он любил старых людей, умел разговорить их, а еще больше умел слушать. Моя сдержанная бабушка охотно рассказывала ему жизнь свою и любила и понимала его до конца жизни. И долго еще каждый год варила земляничное варенье «для Володи, на всякий случай». Маме тоже он пришелся по душе. И неприступная Наталка растаяла, с удовольствием поедала мороженое, а главное — ей очень нравилось повсюду ходить с нами. Осенью она приезжала к нам в Москву, вернее на экскурсию со школой, и, конечно, была у нас. Катались с подружкой на лифте, как на карусели, и пищали и визжали в ванной, поливая друг друга из ручного душа — такие чудеса были у них впервые. Наталка была с нами и на памятном вечере у Греты Ромодиной, когда мы в первый и последний раз соединили за праздничным столом два курса: наш, по их мнению, чопорный и их, по мнению нашему, — разгильдяйский. Немного покуражились и, наткнувшись на искрометный юмор хозяйки, успокоились; и вечер был веселый, шумный, озорной. Много танцевали. Наталка смирно сидела за сладким столиком, сначала робко, потом смело грызла миндаль в сахаре и зорко следила за нами. Время от времени, когда я затанцовывалась с кем-нибудь из ребят, она подкрадывалась сзади, дергала меня за руку и предостерегала шепотом: «Из, а Из, а Вовка-то смотрит!» Мы не умели с Володей танцевать, за стол садились порознь, но неотступное внимание его чувствовалось постоянно. Стоило на секунду остаться одной или заскучать — и он тут как тут. Иногда, поймав взгляд друг друга, мы убегали в разгар пира, схватившись за руки.

Стремительно наступала весна четвертого курса. Мы радостно замирали от страха, и все чаще раздавался вздох: «Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас».

Из Киева приезжал народный артист СССР Михаил Федорович Романов — знаменитый Федор Протасов в «Живом трупе» Л. Толстого. Он посмотрел несколько отрывков из наших работ и сделал заявку на Лешу Одинца и меня. Мы уже знали, что во МХАТ возьмут Грету Ромодину, Наташу Антонову и Володю Пронина. Остальные бросились показываться в другие театры, я была только на одном показе в ЦТСА. Тягостное чувство неловкости — вот и все, что ощутила я в тот раз, и готова была уехать хоть к черту на кулички. Разлука казалась нереальной и почему-то очень далекой. Надо сдать экзамены, а там — будь что будет!

Я получила диплом с отличием и ждала приезда театра Леси Украинки. Он гастролировал в то лето в Москве в Малом театре. Володя, кажется, был на целине, а я успела немножко подработать на съемках «Тихой пристани» в эпизоде с двумя словами. Стайка девочек, выпускниц театральных вузов и циркового училища, изображала медсестер в доме отдыха для ветеранов. Импозантный Василий Меркурьев смущал нас галантностью и приглашениями в ресторан. Это был второй и последний мой киноопыт.

Иногда, очень редко, когда уже вовсю появилось телевидение и стали показывать Каннские кинофестивали, в тоскливые одинокие ночи я придумывала наряды несусветной красоты и принимала всемирное восхищение. Этого было вполне достаточно.

Наконец приехал Михаил Федорович Романов, и оказалось, что Министерство культуры РСФСР не отпускает меня на Украину; пришлось ему хлопотать, а мне по его протекции идти на прием к заместителю министра культуры, кажется, СССР, Кабанову. Запомнились массивные двери и очень массивный Кабанов. Он спросил: «Где же вы будете там жить?» — «Мне обещают комнату в театре». — «Но у вас же муж и ребенок!» Я потеряла дар речи, потом клялась, что мужа у меня нет, вернее есть, но я с ним разведусь обязательно, потому что люблю другого, студента, ему еще два года учиться, а ребенка у меня нет, никогда и не было. «По моим сведениям, есть». Я окончательно вошла в транс от изумления. Кабанов сжалился и подписал какую-то бумагу.

Любимый эпизод из спектакля «Ревизор» Николая Гоголя. Боря Тетерин, Карина Филиппова и я — унтер-офицерша. 1958 год.

Во время московских гастролей Михаил Федорович работал еще и на московском телевидении на Шаболовке. Он поставил пьесу Дж. Б. Пристли «Семья Линден» и сыграл в ней центральную роль профессора Роберта Линдена, а мне посчастливилось сыграть его младшую дочь. Это было 15 августа 1958 года.

В ноябрьском номере журнала «Театр» была об этом статья Вл. Саппака: «…вот где перед нами настоящий телевизионный театр! Так телевидение из средства пропаганды искусства может стать искусством. К сожалению, я не сумел в рамках этой короткой заметки рассказать о каждом из актеров, товарищей М. Романова по передаче, которые вместе с ним делят его успех. Это прежде всего относится к Е. Опаловой (старой экономке) и В. Драга (миссис Линден) — двум прекрасным актрисам, сыгравшим свои роли и остро, и тонко, и драматично». Это относится ко всем участникам спектакля — значит, и ко мне. Еще там был прелестный кадр — Михаил Федорович и я. Он сидит чуть откинувшись в кресле, а я рядом, положив голову ему на плечо.

Пригласив меня на работу, Михаил Федорович относился ко мне с постоянной заботой. Я верила ему безгранично, в профессии больше так никогда и никому.

Собирали меня в Киев. Володя занимался моим гардеробом. Покупаются два шерстяных отреза — черный и серо-зеленый, полынный. Володя везет меня к знаменитой портнихе, которая не признает модных журналов, а сама рисует эскизы будущего наряда и, если вы с ней не согласны, просто-напросто отказывается вам шить. Она завернула меня в ткань, обколола булавками и назвала дату готовности. Володя был в восторге — процесс обкалывания ему понравился. Он пытался принять в нем участие. Его не сразила даже сумма, от которой у меня подкосились ноги.

Евгения Степановна подарила мне старинную подвеску и дала денег, чтобы сделать из нее перстень. Овальный солнечный топаз, обрамленный незабудками белого, желтого, красного золота (единственная драгоценность за всю жизнь).

В моем чемодане два новых платья. Они образец гениальной простоты и неподражаемой скромности. Я запасаюсь губной помадой и лаком для ногтей — это не так-то просто, если хочешь, чтобы лак и помада были одного оттенка. Студийный запрет на косметику снят — можно красить все: брови, ресницы, губы, щеки и даже волосы. О волосах, правда, не может быть и речи — этого не допустит Высоцкий. Он всегда просит: «Изуль, распусти волосики!» «Распусти волосики и возьми кофточку» — его постоянный призыв, когда мы уходим из дома. Кофточку Володя купил у кого-то из американской посылки. Она легкая, тоненькая, серенького пуха с мелкими пуговками и тремя квадратиками на левой груди, прозвище у нее «Такси». Ни у кого нет такой кофточки. Володя любит, чтобы она была или на мне или при мне даже в жару — «а вдруг будет дождик, или злой ветер, или мало ли что?!»