Напишите так, господа-ненавистники Шолохова!

И еще запомнилось: когда кто-то заявил, что писателей-патриотов обвиняют в антисемитизме, Шолохов воскликнул:

– Не такие уж мы антисемиты, как они русофобы! Когда встреча закончилась, он, проходя, обнял меня и сказал:

Вот и поговорить некогда…

Больше я не видел Шолохова. Но несколько раз звонил ему, когда он был в Москве.

Можно Михаила Александровича? Это Чуев.

Я, Феликс, я,- слышу в трубке. По телефону голос его казался жестче.- Болею, старческое все. Ноги болят. А ты как?

Тоже плохо, Михаил Александрович.

А ты-то чего?

– Голова болит, вчера выпил… Он засмеялся, почувствовав родное.

Пописываешь?- обычный его вопрос.- Ну, желаю всего найкрашчего!

В 1971 году в одном из телефонных разговоров он спросил:

Когда выйдут полностью мемуары Голованова? Что вы так долго тянете?

Я помогал Главному маршалу авиации А. Е. Голованову в работе над книгой его воспоминаний «Дальняя бомбардировочная». Главы ее печатались в журнале «Октябрь», но проходили с великим трудом через разные инстанции, о чем я и сказал Шолохову.

– А вот Алексей Николаевич Косыгин считает, что это одна из самых правдивых книг о войне,- ответил Михаил Александрович, и его словами я потом порадовал Голованова…

Вот и все мое общение с великим.

Еще как-то мне передавал привет от него побывавший в Вешенской главный редактор издательства «Молодая гвардия» Валентин Осипов. Но самый большой привет долетел до меня неожиданно, когда я открыл журнал «Огонек», где был большой очерк о Шолохове. Там упоминалось, что в его рабочем кабинете среди писем и бумаг лежала моя раскрытая поэма «Минута молчания», посвященная памяти Юрия Гагарина. Значит, следил, интересовался. По поводу этой одной журнальной строчки меня поздравляли больше, чем с какой-либо премией…

Светло вспоминать светлое, потому что, когда я задумываюсь о жизни, у меня такое ощущение, что надо мной всюду старались поиздеваться. Соученики, соседи, знакомые – каждый хотел показать, что он выше, лучше… Как будто так принято у нас – не знаю, как в других странах. Мне и самому тоже все время приходилось доказывать себе. И я завидовал людям знаменитым – вот кому хорошо живется! Ан нет. Издерганная неприязнью и завистью жизнь Шолохова известна по тысячам страниц, написанных о нем. Не дай Бог быть умным в России- убьешь самого себя.

Думаю, почему я так горько сужу о народе, к которому сам принадлежу? Может, потому, что в литературе больше люблю документальное, чем художественное. А наш народ отождествляет художественный образ с жизнью. Я же с детства невзлюбил сказки: ведь это все неправда! Прочитав книжку, мне хотелось выяснить, а бы ли на самом деле такой герой?

С книгами Шолохова другое дело. Они.полюбились сразу, потому что в них была правда, может, даже правдивее той, что владела жизнью, несуразной, жестокой, неправедной.

И все же именно потому, что мы такие и так живем, у нас есть Шолохов. Мы, русские, лучшие из нас, можем все, что никто не сможет. Врач Демехов в 1947 году осуществил пересадку органов, пришил вторую голову собаке, которая действовала, как и первая, а мы

его заклеймили. Весь мир пользуется сейчас его фантастическими открытиями, а он живет у нас в забвении… Изобрели спутник, космический корабль, скафандр, но какой космонавт, в какой стране выйдет в открытый космос в порезанном скафандре, который ему сунул в корабль кто-то из отечественных балбесов? А Владимир Ляхов вышел. Закрутил бинтом и липкой лентой отрезанную ногу скафандра и работал в открытом космосе…

Шолохов вынес жизнь и умер, как говорится, своей смертью. Мучился болью последние дни. Стал весить 46 килограммов. Посадили на стул – сползает, спина не держит. Привезли самолетное кресло с Ту-154 – то же самое. Пришли бабки станичные, подруги Марьи Петровны, насыпали в наволочку проса и усадили его. «Стал я просорушкой,- сказал,- от «рушить просо» стало быть». Попросил сигарету, закурил. Ночью отошел…

…Дороги перекрыли, паром через Дон не работал, билеты на поезда до Ростова и Миллерова не продавали. А люди шли и ехали на машинах из четырнадцати областей… Гений…

Я нашел запись в своем дневнике 21 февраля 1984 года:

«Сегодня проснулся с мыслью удивительной и странной: если умрет Шолохов, как назовут его – выдающийся или великий? Ему почти 79».

Есть какая-то космическая связь: я еще не знал, что в эту ночь он умер.

В звуке «Шолохов» шепчутся маки, и волна догоняет волну, и летят дончаки, аргамаки, натянув горизонта струну.

О как больно летят, задевая окончания нервов земли! Плачь, родная земля золотая, плачьте белым венком, ковыли.