"Все-будет-хорошо", — пока Целест следил завороженно за Декстрой — губы в ниточку, слились с лицом, пламя волос почти погасло, заголив покрытый шрамами бритый череп; из рук вырастают лезвия — откуда-то вынырнул страж и предложил казенный нож с витой рукоятью, похожей на рог, но Декстра и не взглянула на заточенную сталь.

— Прости, — сказала она тихо. — Так надо.

Целест сглотнул. Зажмурился.

Рони рванулся снова — наслаивая собственное сознание на целестово; мы-одно-целое, напарники — Магниты ближе любовников в минуту соития, связаны крепче сиамских близнецов. Вместе — навсегда.

Боль — тоже. И если смерть… нет, смерти не бывать.

Рони — тело Рони — сползло безвольным мешком с пуговичными глазами. Оно ему не понадобится, по крайней мере, ближайшие минут двадцать.

В расширившихся зрачках Целеста мелькнуло лезвие — и почти брезгливая гримаса Декстры, словно она ненавидела — преступника или то, что ей нужно было сделать?

"Какая… разница".

От первого надреза — там, где лоб с холодной испариной переходил в рыжие волосы, — Целест только вздрогнул. Не больно. Одержимые похлеще отделывали, да-а.

— Черт. Твои гребаные патлы, — ругнулась Декстра.

Она зажала его мускулистыми ногами, на манер кожевника, свежующего тушу. Запрокинула голову Целеста, плюнула на руку и пригладила его волосы — чтобы не мешали. Проступившей кровью "закрепила" их.

А потом действовала быстро.

Подцепила уже надрезанную кожу, и потянула на себя, подрезая попутно нервы и тонкие лицевые мышцы. Словно стягивала кровавую маску.

"Мое лицо", думал Целест, наблюдая, как отходит фрагмент за фрагментом эпидермис, мышечная и нервная ткань, тянется за ножом двухцветной бело-красной кляксой. — "Она вырезает мое лицо. Что она мне оставит?"

Боль вызрела и разорвалась где-то под горлом, но кричать он не мог. Только приоткрыть рот и дышать прерывисто, словно умирающая лошадь. В рот затекала соленая липкая влага, покрывала пленкой язык и мешала дышать тоже.

"Я умираю", думал Целест, когда Декстра соскоблила кожу и мясо — почти до черепа, от лба до уха.

"Я умираю", он цеплялся ногтями за скамейку. Вместе с болью горько подкатывала к горлу тошнота, и тут же откатывало обратно — к полутьме, к забытью. Он почувствовал, как потеплело и намокло в паху — то ли натекла кровь, то ли обмочился. Он потерял сознание где-то, когда Декстра подцепила кромкой лезвия вехнее и нижнее веко, и выдрала их, оставив глазное яблоко белесо и обморочно таращиться в потолок.

В зале тишина сменялась стонами и выкриками. Кого-то тошнило, кто-то пытался выбраться — но стражи уже не выпускали. Два или три молодых мистика перехватили эманации боли — и теперь всхлипывали, болезненно трясли головами, прогоняя чужие "картинки".

Элоиза сидела ровно, поджав губы и вытянувшись в струнку. Она побледнела до оттенка мрамора в доме Альена, мертвого ледяного мрамора, но следила за процедурой наложения Печати — так именовалась пытка в книгах, — неотрывно и спокойно. Кассиус обмахивался ее веером и пил воду с лимонным соком из круглого стакана.

Тао закусил губу — в тот момент, когда Декстра срезала щеку и часть губы — правую сторону — Целеста. Авис завесился темными волосами, точно балдахином.

Тишина ползла по залу, прерываемая омерзительным чмяканьем отдираемого мяса и короткими выдохами.

Декстра иногда оглядывалась — на Винсента, который удерживал Вербену за костлявые плечи, а та, казалось, подражала Элоизе, только теперь окончательно напоминала восставшего из могилы мертвеца. Может быть, обморок — тоже с открытыми глазами и стоя по стойке "смирно". На лысом темечке Главы мистиков проступал пот.

— Я скоро закончу, — зачем-то сказала Декстра. У ее ног валялось то, что когда-то было лицом Целеста, правой половиной — ото лба до подбородка, губы, переносица, веки. Уродливо выпирал окровавленный скелет.

— Осталось прижечь.

— Почти… получилось, — проговорил Винсент, задыхаясь, словно он тоже лишился своих обрюзглых щек и набрякших век. — Почти…. Немного еще…

Глава воинов ухмыльнулась Вербене, поднесла окровавленное лезвие к языкам пламени на собственной голове.

— Огонь очищает, — сказала она.

И прижала раскаленное лезвие кровоточащему полу-черепу, заполняя пространство тошнотворной вонью горелой крови и плоти.

Целест не реагировал — обморок глубокий, почти кома. "Так лучше", — чужая боль прилипла, приклеилась, но Рони мог терпеть — он ведь выбрал, он… экранировал; осталось немного, и он рад, что Целест отключился. Потом все будет хорошо. Подумаешь, изуродовали до дыры в щеке — видно, как в зубном проеме шевелится пересохший язык, до скелетного остова — красота не главное (да-да, уж я-то знаю), а в остальном…