— Мама! — выкрикнул Целест. Ребекка остановилась. Обернулась… или нет, она слилась в пятно тьмы, потому что мерзкая жижа все-таки склеивала ресницы. "Прекрати реветь", командовал себе Целест, а Рони молчал.

— Мама… прости. Я не убийца. Мама, я… это все Касси, ты была права, а я не поверил, и Эл…

Он вскочил, натягивая цепи и нейтрасеть.

— Мама.

Удар по коленям и в живот заставил согнуться пополам, сползти расквашено на скамью подсудимых. Стражи заслонили собой — телами и запахами, мужицкий пот вместо приторно-затхлых анемоновых духов. Прижали палками к стене, словно пытаясь проколоть насквозь.

— Сиди ровно, подсудимый, — рявкнул знакомый уже медведь-южанин.

— Пустите меня… я должен, — Целест дернулся вперед с такой силой, что тупой наконечник разорвал одежду и кожу — до липкой алой струйки. — Мама! Я не убивал! Я не…

Когда стражи расступились, Ребекки уже не было в зале суда. Рони тер виски, похожим жестом он приводил себя в порядок после долгой битвы с "психом"; после того, как бешенство сменялось "белым шумом" отключенного.

"Что… она что-нибудь ответила?" — Целест скрежетал зубами от ярости и боли, он сдерживал слезы, непослушные, как сотня одержимых.

"Ничего".

— Довольно, — Кассиус вскочил с места. Теперь он побледнел, словно Ребекка оказалась вурдалаком и хлебнула крови. — Пора… хм, заканчивать.

— Подожди, — Элоиза выпрямилась, возвышаясь над властительным мужем. Рубиновые серьги покачиваясь, мигали кошачьими глазами, рассерженными кроваво-красными глазами. — Теперь мое слово.

Она спустилась, цокая невысокими каблуками, но не к трибуне — подошла к "подсудимому", страж пробормотал неразборчиво насчет "опасности", однако кто мог запретить Элоизе Альена — теперь Элоизе Триэн? Облей она керосином головы гостей и чиркни спичкой — не противились бы ей.

А сходство было. Рыжие волосы и рубины в них — всполохи пламени. Давешний солнечный зайчик, испуганный было Ребеккой, вернулся к Элоизе и рассыпался по серьгам и пуговицам.

— Привет, — сказал ей Целест. — Привет, Эл.

Зловредная сестренка, с которой дрался в детстве и которая неизменно побеждала в каждой драки — не только потому что "ты-же-мужчина-уступи-даме". Растерянный подросток — "мама-папа, почему братика забирают?" — ей было… восемь? Еще не исполнилось? Она ревела в голос и обещала Целесту, что он все равно останется ее братом; твердила — не бойся этих Гомеопатов, пусть только попробуют тебе мозги съесть…

"Папе пожалуюсь", — железобетонный аргумент.

Она сдержала обещание — принимала днем и ночью, и готова была плеваться ядом, как маленькая солнечная змейка, стоило кому-то обругать Магнитов палачами и убийцами, стоило кому-то обозвать всех Гомеопатов — выродками.

За грязную обувь (в моей комнате!) грозила вытолкать в окно (ты же летать умеешь!). И стала названной сестрой Вербены.

— Где Вербена? — спросил Целест, моргнув по-прежнему слипшимися от слез ресницами. Элоиза кивнула на "телохранителей" Кассиуса, пожала плечами, но успела тихо пробормотать:

— В порядке. Сейчас речь не о ней.

Рони невольно потянулся за медом и ванилью — давно сидя с закрытыми глазами, он не мог не почувствовать Элоизу. Она могла измениться и изменить, но ей он прощал все. У идеала нет недостатков — аксиома.

Рони расслышал, как со зрительской скамейки неподалеку громко фыркнула Аида. И встрепенулся, будто из теплой кровати в сугроб свалился.

"Ревнует? Меня…?" — глупо и неуместно, наверное. Пускай Рони и скрывал любовь к рыжеволосой не искуснее младенца, но где он, и где — Прекрасная Дама, Элоиза? Они с Кассиусом еще не поженились официально, однако иначе как Властительницу ее никто не воспринимал — и нельзя иначе.

Аида фыркала зря. Сама-то Дама его не заметила.

Но волновалась — пригладила воображаемую складку на строгом костюме — а Рони и Целест одновременно приметили "поплывшую" тушь. Кого именно оплакивала — отца, брата? Себя?

Всех?

"На чьей ты стороне?" — но вопрос не прозвучал даже мысленно. Рони боялся, что "подсоединенный" к нему Целест расслышит. Идеалу прощают все — но братская любовь порой исчерпаема.

На чьей стороне… скоро поймут, так или иначе. Рони потер шею, будто осязая колкий аркан, готовый навсегда пережать дыхание. Он зажал мысль — зубами тоже, прокусив до крови язык.

Все-будет-хорошо.

Под укоряющим взглядом Кассиуса Элоиза все-таки шагнула к трибуне. Облокачиваться не стала, словно брезговала пыльными записями Горация, обожженными кислотой прикосновениями Флоренца, кровью на руках свидетелей-Магнитов и стражей — или самим червивым действом? Рони надеялся на последнее.

Потом она по-детски вздернула подбородок, устремила на шебуршащихся зрителей осуждающий взгляд.

— Я сестра Целеста, — сказала она.

Гул, похожий на движения селя — грохот камней, горной воды и грязи, — сорвался с "галерки", но затих.