Кате не нравился их разговор.

— Нет, у тебя есть температура,— повторила она. Привстала и прохладными, мягкими, как лепестки розы, губами прикоснулась к Колюниному лбу.

Валерий к тому же месту приложил руку,

— Совершенно холодный.

— Сам ты холодный...— Она снова хотела дотянуться до Колюни, но Валерий, дернув ее за руку, не дал.

— Ты чего? — смерила она его взглядом.

— А я тебе по дороге объяснял. Или я, или... сама знаешь, кто.

Колюня лежал под одеялом не шелохнувшись. Они ссорились! Из-за него...

— Как ты разговариваешь со мной?! — возмутилась Катя.

— Не нравится? — Волевой подбородок Валерия затрясся.— Тогда я ухожу!

— Я и не звала тебя сюда, сам напросился...— сказала она вслед.

Валерий хлопнул дверью с такой силой, что дух мести сорвался с гвоздочка и упал.

— Жуть какая,— сказала Катя про маску, вешая ее на место.— А глаз не оторвешь.

— Нравится? — Колюня от нее не мог глаз оторвать. Белый берет очень шел к ее темным волосам. В нем она была вылитым олененком.— Хочешь, возьми себе на память.

— Что ты! — смутилась она.— Я сказала без всякой задней мысли.

— Ну, говорю же, возьми!..

Она поглядела в окно и сказала:

— Я пошла, ладно?

— Сядь! — скорее приказал, чем попросил он.— Что ты на праздники делаешь?

— Еще не знаю...

— С родителями будешь отмечать?

— Вряд ли...

— Давай вместе отметим. У меня есть приятель. Севка Барсуков. Он со своей девчонкой придет. Посидим, послушаем музыку...

— Валерку, я поняла, ты не позовешь?

— А ты уже соскучилась по нему?

Она ушла от прямого ответа.

— А почему ты думаешь, что я подойду вашей компании?

— Потому что ты естественная девчонка. Что думаешь, то и говоришь. Не строишь из себя, как, например, Светка. Короче, с тобой легко...— Колюня сам себе удивился. Никогда еще и ни с одной девчонкой он не разговаривал так запросто и так уверенно! Он даже в собственном голосе уловил незнакомые ему нотки...

Малышева недобро усмехнулась.

— А я-то думала, Рублев, ты еще совсем мальчик. А Валерка, выходит, прав.

— Дальше говори...

— Думала, мы можем быть с тобой друзьями...

— А что? Нет? — Только сейчас Колюня услышал хрипы. Но не в легких, в сердце.— Можем. Но без него, понимаешь?

— За счет Валерки — никогда. Я его люблю. Слышал это?!

Она встала, бросила духа мести и пошла к дверям.

— Постой! — с прерывистым, как у ребенка после долгого плача, всхлипом крикнул Колюня. В дурацком положении был он — раздетым ни встать, ни догнать ее, ни загородить дорогу.— Постой, говорю! Возьми трубу и отдай ему...

— Пусть сам придет и возьмет.

— Он сюда больше никогда не придет! И я не понесу ему...

Она постояла у дверей, кусая губы. Потом взяла трубу и тихо сказала:

— Выздоравливай. До свидания.

— Чао! — выбросил он голую руку из-под одеяла.

Бабуля вкатила стол-тележку с блюдом пельменей, источавших вкусный курчавый пар. Среди них был «счастливый». И уж она бы сделала так, чтобы он достался внуку. А теперь и стараться не надо: товарищи, она проглядела, ушли. Все счастье одному ему...

Колюня, укрывшись с головой, лежал под одеялом молча и неподвижно, прямой, как покойник.

— С маслом или уксусом будешь? — спросила она.

— Ни с чем не буду,— глухо ответило одеяло.

— Опять не угодила,— проворчала бабуля.— Чего же тебе хочется?

— Умереть.

— Чего?!

— Не трогай мгня! Я сплю.

— Оля придет. Что ей сказать?

— Что она мне надоела...

Опя Самохвалова оказалась легкой на помине. Сказала, что очень спешит («В универсаме выбросили гречку. Вам не надо?»), оставила для Колюни уроки и записку. В записке она сообщала, что за дежурство в классе санитарный пост школы поставил ему «отлично» и что его, теперь уже совершенно точно, пошлют на олимпиаду... А что она видела Катю Малышеву, выбегавшую из подъезда с футляром под мышкой, это она оставила при себе...

Ночью опять поднялась температура. В ушах гулко шумела горячая кровь. Из глаз в темноту уплывали, сцепившись, красные, синие, зеленые кольца. Во рту было сухо и жарко.

— Бабуля...— Еле удалось отодрать язык от раскаленных зубов.— Бабуля!..

— Кричать зачем? Я здесь...

— Посмотри, что у меня под тахтой лежит. Загорелся свет. Бабуля, вся седая, в белой ночной рубашке похожая на привидение, осенила себя крестом и кряхтя полезла под тахту. Достала оттуда и поднесла к его глазам желто-красное яблоко.