Дух Мести воодушевленно поет отрывок из «Сомнения»:

ВГ. (морщась) Потише, я не глухой... Злоба затемняет тебе рассудок. Ты все твердишь: Коробок, Коробок... А что, только в нем дело? Ты же был тут, когда она сказала: я люблю его. С этим что поделаешь?

ДМ. (небрежно) Слушай ты ее больше!.. Это она тебе сказала. А ему еще нет.

ВГ. Все-то ты знаешь...

ДМ. Я же как-никак дух... Малышева еще в самой себе и в своих чувствах не разобралась. А уже любит напускать на себя: я такая взрослая, просто дальше некуда...

ВГ. Все-то ты понимаешь...

ДМ. Представь! В таких темных делах, как любовь, страсть, ревность, я разбираюсь получше многих...

ВГ. И на здоровье. А я буду молча страдать.

ДМ. Делать нечего? И нашел из-за кого... Если она выбрала Коробка, значит, она его стоит...

ВГ. Еще одно плохое слово про нее... И я вытрясу из тебя дух!

ДМ. Охо-хо... Нервы, нервы...

...Рублев встанет через две недели. Все анализы у него будут в норме. Останутся хандра, подавленное настроение. Но за это справки, увы, не дают...

В тот день, когда Колюня пошел в школу, выпал первый снег и ударил легкий, с солнечно-голубой искрой морозец. Все частные автомашины, осадившие «китайскую стену», стали одного цвета — белого— и одной марки: пухлые снежные шапки стерли различия между «жигулями», «москвичами» и «запорожцами».

— Рублев!

Колюня оглянулся. Его догоняла Наталья Георгиевна. В новой шубе из искусственного меха. Наверное, первый раз надела ее.

— Наконец-то ты выздоровел...

Видишь, Рублев, есть же на свете люди, которые думают о тебе, рады, что ты оклемался!

— У нас полным ходом идет подготовка к фестивалю. Не забыл, что ты в своем классе ответственный?

— П-припоминаю,— кисло улыбнулся Колюня.

— И ты уже знаешь, с чем ваш класс выступит?

Шуба Натальи Георгиевны на свету помигивала, как новогодняя елка, разноцветными огоньками.

— Сами напишем и сами поставим маленькую комедию... Можно?

— А про что, если не секрет? — поинтересовалась Наталья Георгиевна.

— Про тех, кто в школе не тем, чем нужно, занимается...

— Что ж, если это будет смешно и остро, я «за»!

Ока одобрительно хлопнула ого по плечу и прибавила шагу, догоняя свою подругу англичанку Галину Романовну...

Сочинять обещанную пьеску Колюня начал с Братьями Карамазовыми. Те взялись за работу с восторгом. Им обоим страстно хотелось, чтобы в классе перестали относиться к ним, как к обалдуям. Но, быстро загоревшись, они столь же быстро остыли и вышли из авторского триумвирата. Правда, перед этим рассказали, кому только могли, о замышляемой постановке.

К удивлению самого Колюни, пьеска писалась быстро. Словно он ее, как профессиональный драматург, вынашивал годами, а затем сел за стол и в несколько вечеров выплеснул на бумагу. И хотя первое полугодие уже подходило к концу и по многим предметам надо было срочно выправлять положение, он, придя из школы, первым делом садился писать, потом быстро ел, делал уроки и опять писал... Он и чувства, дотоле ему неизвестные, испытывал в те вечера, особенно когда какая-нибудь сценка, на его взгляд, получалась хорошей. Радостно выскакивал из-за стола, выходил в чем был в лоджию и прикладывал к лицу хлопья мягкого, в темноте синего снега. Усталость тут же проходила. Колюня возвращался к столу, с лица на бумагу падали капли талой воды, чернила расплывались и буквы делались ветвистыми, как узоры мороза на оконном стекле... Иногда ему казалось, что сквозь чащу строчек с той стороны листа бумаги на него с укором смотрят чьи-то темные с раско-синкой глаза. И это его еще сильнее подзадоривало...

В школу он приходил в хорошем настроении. Как ни в чем не бывало здоровался и с Валерием и с Катей. К тем, кого прежде любил заводить, не приставал и вообще стал серьезным, торжественным и погруженным в самого себя.

Колюня, Колюня!..

Свою шуточную пьеску (она уместилась в тонкой ученической тетради) он назвал в стиле А. Н. Островского: «Любовь зла — полюбишь и козла!» В скобках написал: «Детям до шестнадцати лет». В основу своего сочинения положил немудреную сказочку про добродетельную многодетную козу, ее доверчивых козлятушек-ребятушек и коварного серого волка. Конечно, он внес в сказку много своего, ввел новые персонажи, а традиционным придал такие черты, каких у тех отродясь не бывало. Так, помимо козы и козлятушек, в пьеске фигурировали ученый козел и молодая козочка, довольно ветреная особа. По-новому трактовал Колюня образ серого волка. Он у него был вегетарианцем, вовсе не покушался на жизнь козлятущек. Главным для волка было доказать, что серый-то не он, а козел и что все влюбленные козы близоруки и глупы. Самой невыигрышной обещала быть роль козла. Увешанный амперметрами и другими физическими приборами, он на протяжении всей пьески стоял посреди зеленого лужка и с тупым видом поглядывал то на жену-козу, то на козочку-вертихвостку, всячески завлекавшую его, и время от времени бекал и мекал.

Так получилось, что Рублеву пришлось быть и, режиссером постановки, и художником-оформителем, и костюмером. Репетиции устраивались два раза в неделю. Проходили они не бесконфликтно, но всегда весело и ощутимо сблизили между собой весь режиссерско-исполнительский состав. Постановка раз от разу становилась все лучше и обещала быть гвоздем фестиваля искусств.

На один из последних прогонов («генералку» Колюня решил провести перед самым началом фестиваля) пришла классная. Она села в последнем ряду. В актовом зале было холодно, она накинула на плечи пуховую шаль, спрятала под нее руки и смотрела прогон неподвижно, как сфинкс. Колюня вначале оглядывался на нее, пытаясь по лицу понять, нравится ей или нет, потом увлекся, забыл про нее и полностью вошел в роль режиссера.