И, даже смирившись наконец с собственной любовью, категорически отказывался предпринимать какие-либо шаги для встречи с Маринкой. Безумно, до потери пульса, хотел ее увидеть, но стыдно было появляться перед нею несчастным инвалидом. Мало того что гордость не позволяла, так еще и с точки зрения морали такая встреча была не совсем для него красива. Получается, пока здоров был, Маринка ему и даром не нужна была, теперь же, став немощным инвалидом, словно милостыни, просит ее любви. И Потураев снова и снова гнал от себя любовь, гнал желания, гнал надежду…

Лишь через полгода после памятного разговора с Викой Андрей все же решился позвонить. Не был уверен, что Маринка все еще проживает по тому же адресу, не был уверен, что за столько лет у нее не изменился номер телефона. Позвонил без особой надежды на удачу, скорее, сугубо для очистки собственной совести: вот, мол, я же предпринимал некоторые шаги для встречи с нею, да, видать, не судьба. И неожиданно для самого себя услышал в телефонной трубке такой родной голос…

— Марина, подожди, не клади трубку. Мне действительно нужна твоя помощь. Со мной случилось несчастье…

В ответ раздалась оглушительная тишина. Андрей понимал: или не верит, или не знает, что сказать. И тут же пожалел о том, что не сдержался и позвонил. Эх, дурак, и на что надеялся?! Терпел ведь десять лет, и ничего, все было нормально. Теперь вот нарывается на жалость. А что может быть хуже жалости для гордого мужчины? Да еще и от любимой женщины.

— Марина, я не шучу. К сожалению, все очень серьезно. Ты мне нужна. Ты не могла бы подъехать ко мне? Когда тебе будет удобно, хорошо? Я буду ждать, записывай адрес: улица Попудренко, дом тридцать три, квартира восемнадцать…

Сердце заныло: несчастье? Ему нужна ее помощь?! Андрюшка, милый, любимый, что с тобой стряслось? Обида и злость на предателя были забыты в одно мгновение, и уже через полтора часа Марина звонила в двери указанной квартиры по улице Попудренко.

К ее ужасу, дверь открыл Андрей. Собственно, ужас был вызван не этим фактом, а его видом. А вид Потураева в инвалидной коляске Марине было вынести нелегко. В первое же мгновение захотелось броситься к его укутанным пледом ногам, прижаться к ним и баюкать его, как ребенка: 'Терпи, Андрюшенька, терпи, мой дорогой! Я рядом, я всегда буду рядом, а значит, никакая беда нам с тобой не страшна!' Но огромным усилием воли сдержала порыв, поприветствовала хозяина весьма прохладно:

— Здравствуй, Андрюша. Вижу, не обманул. Так что случилось?

Потураев криво усмехнулся. Вот так, все просто и даже вполне логично. А на что он, собственно говоря, надеялся? После стольких лет забвения… Крутанул колеса, отъехал в сторонку, пропуская гостью в квартиру:

— Проходи. Прости, что встречаю сидя: у меня нынче такая привилегия — даже английскую королеву могу встречать сидя. Вот только она ко мне на огонек почему-то не спешит заглянуть.

Марина прошла в гостиную, огляделась. Квартира вроде и ухоженная, но какая-то холодная, неуютная. По крайней мере, женского присутствия в ней не ощущалось. Сердце сладко заныло в надежде на вымученное счастье…

Присела в кресло, как-то неловко, на самый краешек, словно опасаясь чего-то, а может, подчеркивая, что она в этом доме гость недолгий, и повторила:

— Так что случилось?

Потураев усмехнулся:

— Зима, дорога, гололед. Машину занесло, очнулся… В общем, сама видишь.

— Вижу, — ответила Марина. — Что доктора говорят? Есть надежда?

Потураев печально, но уверенно покачал головой:

— Ни малейшей.

Чтобы не зарыдать от жалости к любимому, перенесшему, видимо, чудовищные страдания и навечно прикованному к инвалидной коляске, вздохнула, едва не всхлипнув вслух, сказала опять же довольно прохладно:

— Сочувствую. Тогда чем же я могу помочь, если даже врачи бессильны?

— Понимаешь…

Андрей столько раз произносил эту речь про себя, выучил ее назубок, а теперь, вызубренная, вышлифованная и повторенная миллион раз, она показалась ему абсолютно неискренней и надуманной, сплошь фальшивой, и он запнулся на первом же слове. Нет, он не сможет декламировать свою речь перед нею, как белый стих, сейчас надо забыть все домашние заготовки и говорить сердцем. Но сердце, душа, привыкшие много лет находиться под арестом, под строжайшим надзором, лишь выглядывали несмело из-за мнимой решетки, все еще не веря в собственную свободу, и опять говорили не чувства, а разум. А разум кричал: 'Не смей говорить ничего лишнего, не смей! Иначе вместо любви пожнешь лишь жалость к твоей беспомощности!' И Андрею никак не удавалось заставить его замолчать.

— Понимаешь, Марина… Наверное, я не имел права обращаться к тебе после стольких лет молчания, но мне не приходится выбирать. Как ты видишь, я нынче оказался, мягко говоря, в незавидном положении. Гонору по-прежнему море, а тело… А тело никуда не годится. И по всему выходит, что без посторонней помощи мне теперь не обойтись. Но в том-то и проблема. Понимаешь, у меня ведь еще вдобавок ко всему довольно сволочной характер, и поделать с ним я ничего не могу, даже наоборот, от осознания собственной никчемности я становлюсь только еще более гадким человеком. И еще я теперь почему-то стал таким недоверчивым и подозрительным, что далеко не каждому человеку могу доверить собственную персону. Я не хотел тебя беспокоить, но при всем своем желании не смог вспомнить ни одного человека, которому мог бы довериться. Знакомых много, а вот таких, чтобы… Ну ты, наверное, понимаешь…