Не в состоянии еще что-нибудь придумать, замолчал. Ругал себя, корил, что не сказал того, что собирался, что выдумал какую-то гнусную историю о том, что без Маринкиной помощи просто пропадет. Сам себе был противен, и еще противнее было от того, что представлял, каким жалким видит его в эту минуту Маринка.

Гостья тоже молчала. Только разглядывала его колючими глазами, словно выискивая что-то, что хотела увидеть, да никак не удавалось разглядеть под наносным слоем фальши. Наконец ответила:

— Приблизительно понимаю. Весьма приблизительно. То есть ты, Андрей Потураев, весь из себя такой сволочной мерзавец, привыкший использовать людей по собственным соображениям, вообразил себе, что теперь тебе для полного счастья необходимо, чтобы я убирала за тобой твое сволочное дерьмо. Не потому, что нет в нашем городе профессиональных сиделок, а потому что так захотела твоя пятая нога. Я правильно поняла?

Тон ее, жесткий, даже жестокий, без малейшего оттенка жалости, не оставлял сомнений в ее ответе. Потураев сжался в своем кресле, как под градом камней. Обиднее всего было сознавать, что она абсолютно права и что он, Андрей, на самом деле сволочь последней модели, потребительски относящаяся к людям. Говорить не мог, только кивнул согласно: да, мол, права, и даже не смог поднять на нее глаз.

Марина же продолжала:

— Ты даже не поинтересовался моей жизнью, не поинтересовался, хочу ли я за тобой, инвалидом, ухаживать. Может, я сделала офигенную карьеру, а ты хочешь, чтобы ради твоего сволочного дерьма я бросила все, чем жила последние шесть лет? Ты, Потураев, и правда считаешь, что представляешь для человечества такую ценность? Что люди обязаны жертвовать собственными интересами ради того, чтобы с весьма сомнительным удовольствием подтирать твою худую задницу?!

Ну хватит! Андрей и так достаточно натерпелся. Вскинул голову, посмотрел гневно на гостью, почти выкрикнул:

— Ну, скажем, с собственной задницей я справляюсь самостоятельно. И как-то по твоему внешнему виду не скажешь, что ты сделала офигенную карьеру — одежка-то не из бутиков, сплошь с китайского рынка. Так какая тебе разница, где работать? Я работу тебе предлагаю, между прочим, а не за просто так, сугубо из жалости, обслуживать меня. Я пока еще, слава богу, в состоянии оплачивать услуги. И я, к твоему сведению, не несчастный инвалид, а вполне успешный бизнесмен с некоторыми физическими ограничениями. Не милостыни у тебя прошу — помощи, причем готов платить за эту помощь четыреста долларов в месяц. Мало? Хорошо, пусть будет пятьсот. Мало? Семьсот устроит? Что теперь скажешь? Пошлешь меня подальше? Давай, давай, послать инвалида, бросить его одного — это ж доблесть какая! Мстить мне будешь, да? А за что? Я разве тебя обманул? Я ведь сказал, что больше не приду. Может, я и сволочь, но я тебя не предавал, а ты готова это сделать!

Буря эмоций захлестнула Марину. Хотелось действительно послать негодяя подальше, хотелось отхлестать по щекам, хотелось разреветься и закричать, завыть в голос, рассказать, как несладко ей жилось после его ухода, как нелегко в одиночку растить его же дочку, самую замечательную девочку на свете. И что именно из-за ребенка так и не сделала карьеру, что одна на своих хрупких плечиках тянет ребенка и мать-инвалида, потому и одевается в сомнительного качества тряпки китайского производства. А он, между прочим, отец ее ребенка, весь из себя, как утверждает, такой успешный бизнесмен, даже не подозревает, что где-то в получасе езды от него живет замечательная девочка Арина и что носит та Арина такие же китайские тряпки, играет китайскими же игрушками, кушает не деликатесы, а в основном каши да картошку, лишь иногда балуясь курочкой.

Хотелось встать и уйти и никогда больше не видеть этого мерзавца, этого эгоиста, забыть, вырвать занозу из сердца. Но эта заноза сейчас сидела перед нею беспомощная, в инвалидной коляске. Пусть гад, пусть мерзавец, но ведь ему сейчас так плохо! В трудную свою минуту он вспомнил не кого-нибудь, а именно ее, именно к Маринке обратился за помощью. И, отказав ему, она наверняка потеряет его навсегда.

Нет, разве она может пойти на это? Самой у себя украсть надежду быть рядом с любимым? Пусть не будут они вместе, пусть никогда не станут одним целым, но просто быть с ним рядом — это уже счастье, это уже награда непонятно за какие ее подвиги. Нет, Марина поняла — она не сможет уйти. Она никогда, до последнего вздоха, не избавится от занозы в сердце. И пусть он позвал ее вовсе не из-за любви к ней или хотя бы каких-то теплых чувств — он вспомнил о ней только потому, что ему с ней будет удобно, ему не будет перед нею стыдно, он не будет перед нею комплексовать из-за своей инвалидности.

И пусть, пусть! Лишь бы рядом, только бы он жил! Конечно, она поможет! Конечно, она всегда будет рядом! Андрюшка, милый, даже не сомневайся! И вновь Марине захотелось прижаться к его бесчувственным ногам и плакать, укачивая любимую свою занозу: 'Чшшшш, не плачь, Андрюшенька, не горюй, мое сокровище, теперь все будет хорошо, я всегда буду рядом, а значит, все будет хорошо…'

Однако гордость не позволила не только пасть к его ногам, но даже просто успокоить, по-прежнему сидя в кресле. Гордость же не позволила и согласиться сразу, продемонстрировав тем самым слабинку. Ответила по-прежнему холодно, даже недружелюбно:

— Насчет китайского рынка — это ты верно подметил. И головокружительной карьеры я не сделала — не вышло из меня журналистки. Я, собственно, даже институт не закончила. Сначала умер папа, мама заболела, пришлось бросить институт. Ну а потом семейные проблемы, ребенок…

— Ребенок? — испуганно спросил Потураев. — Это что же, ты была замужем?

Марина невесело усмехнулась:

— Ну почему же была? Я и сейчас замужем…

И даже не солгала. Она ведь всего пару недель назад ушла от Каламухина, на развод еще не подавала, так что все абсолютно честно. Ну а что дочь вовсе не от мужа — этого Потураеву знать не положено, дабы не надумал себе чего — он ведь и так слишком высокого о себе мнения, узнает, что Аринка его дочь, вовсе начнет из Марины веревки вить.