— Ну вот, Андрюша, все готово. Сейчас я тебя покормлю и уеду. У тебя, чисто случайно, расписания электричек нет? Спать тебе пока что придется внизу — я тебя при всем желании одна наверх не подниму. А потом, может быть, придумаем какой-нибудь подъемник. Ты тут на досуге пораскинь мозгами, покумекай, я-то в технике совершенно не разбираюсь. А вообще это было бы замечательно, а то так, получается, для тебя полдома недосягаемы. Ну да ничего, я ведь буду рядом. Знаешь, пока я работу не нашла, я буду приезжать каждый день с самого утра. Ну, по крайней мере, до тех пор, пока не налажу твой быт до такой степени, чтобы могла со спокойной совестью оставлять тебя одного. Ну, на сегодня все. Я тебе ужин накрыла, иди скорее, ешь, пока не остыл. Посуду оставь на столе, я утром приеду — разберусь. Если к вечеру проголодаешься — в холодильнике есть продукты, соорудишь себе чего-нибудь. Все, Потураев, я поехала, мне еще Аришку из садика нужно успеть забрать.

И, не дожидаясь ответа, уставшая, но совершенно счастливая, помчалась на станцию. Чтобы утром, едва отправив Аришку в садик и заскочив за продуктами в супермаркет, снова ехать на дачу. К Потураеву. К Андрюше…

Она уже домывала посуду, она уже собиралась домой… Когда Потураев, как в прошлый раз, уткнулся своими коленями ей прямо под коленки. Маринкины ноги подкосились, и она вновь оказалась в его объятиях. Только на сей раз в ее руках не было ножа, зато обе они были щедро сдобрены мыльной пеной. И вновь теплые губы Потураева мягко уткнулись в Маринкину шею…

— Андрюша, — буквально застонала Марина.

Потураев понял этот стон по-своему, как просьбу оставить ее в покое. Мягко произнес:

— Но ведь теперь нас не сдерживают условия контракта? Теперь ведь ты здесь не ради денег. Тогда почему?

Марина готова была отрезать собственный язык, едко произнесший, не посоветовавшись с разумом:

— Потому что не могла бросить инвалида в беде.

И тут же почувствовала, как губы Потураева отстранились от ее шеи.

— То есть ты осталась со мной из жалости?

Марина проклинала себя, проклинала свой дурацкий язык и несносный характер. Однако, даже не понимая, как это у нее выходит, вопреки воле, вопреки желанию заявила:

— Ага, жалостливая я! Вот увидела, что все тебя бросили, и жалко тебя стало. Не смогла поступить иначе — такая вот дура.

Потураев помолчал. Марина не могла видеть его лица, ведь сидела спиной к нему, но всем своим телом почувствовала, как он напрягся. И испугалась: 'Господи, ну почему я такая дура?! Что я наделала?! Ведь он сейчас выгонит меня к чертовой матери и будет абсолютно прав — какой мужик такое потерпит?!!'

Однако Потураев не выгнал, напротив, дал волю рукам — впервые за все последнее время. Его руки жадно шарили по Маринкиной груди в поисках застежки, сначала медленно, потом все быстрее. И, уже практически расстегнув лиф свободного летнего сарафана, сказал:

— Ну раз ты такая жалостливая, может, поможешь инвалиду утолить сексуальную жажду? Тем более что условия контракта теперь этому не мешают, — и застыл то ли от собственной наглости, то ли в ожидании ответа. Но рука его по-прежнему покоилась в разрезе сарафана.

Проклятый Маринкин язык готов был совершить очередную глупость, да на сей раз она невероятным усилием воли заставила его молчать. Лихорадочно соображала, как лучше поступить. Опять играть в гордость, изображая верную жену и просто недоступную женщину? Оно-то, конечно, хорошо, да исстрадавшееся без потураевских ласк тело категорически отказывалось от вполне разумного решения. Согласиться? А не примет ли он ее согласие за все ту же бабскую жалость, не имеющую ничего общего с истинным желанием физической близости? А приняв за жалость, не выгонит ли ее прочь, на сей раз уже действительно окончательно? Ведь у него-то тоже есть гордость, мужская гордость!

И, не понимая толком, движет ли ею на самом деле жалость, или любовь, или банальное дикое физическое влечение, животная страсть, ответила, еще теснее прижимаясь спиной к Потураеву:

— Ну, жалостливая я лишь до определенного момента. На секс моя жалость не распространяется. А вот ради себя любимой могу и согласиться. Но только ради себя. Помнится, когда-то ты умел доставлять моему телу ни с чем не сравнимое удовольствие. Не разучился еще?

Желая подчеркнуть собственную стервозность, Марина резко отстранилась от Потураева, покинула его гостеприимные колени. Ненадолго, ровно настолько, чтобы успеть повернуться к нему лицом, и вновь нагло уселась на его колени, при этом весьма откровенно задрав свободную длинную юбку сарафана. Правда, сидеть так было совсем неудобно, ведь колени ее упирались в колеса коляски, да еще вдобавок к этому подлокотники придавливали их сверху. Однако Марина словно и не заметила неудобства, взглянула дерзко в глаза Потураева.

Господи, но откуда в его глазах эта лукавинка? Марина ведь не видела ее уже много лет! Теперь же перед нею был не тот Потураев, которого она знала последние полтора месяца, Потураев-инвалид, разбитый, несчастный, искалеченный жизнью человек. В эту минуту она видела перед собой настоящего Потураева, ее Андрюшу, самого драгоценного, самого замечательного, самого любимого мужчину на свете. Единственного и неповторимого, ее Андрюшеньку, того наглого типа с хитрющим взглядом, которому когда-то не смогла отказать в близости. Не смогла? Или не захотела? И между прочим, в этом же самом доме. Пусть это было сто лет назад, пусть теперь это уже почти неправда, но это было именно в этом доме. Именно тогда, именно здесь Андрей показал ей, что такое настоящее женское счастье.