Марина уже давно была готова на все. Но Потураев не двигался. Лишь слегка приобнял ее сзади, не обнимая даже, а поддерживая на собственных коленях, чтоб не съехала с них, и только смотрел. Смотрел на Марину своими хитрыми, бесконечно лукавыми глазищами, проникая в самую Маринкину душу, выпытывая самые ее сокровенные тайны. И она почувствовала, что еще одно мгновение, и он обо всем догадается.

Поймет, что никакая она не стерва, никакая она не особо жалостливая, поймет, что она всю жизнь, наверное, еще даже до той памятной встречи, с самого рождения, а может, еще с прошлой жизни дико, просто безумно влюблена в этого милого негодяя, в паршивца Андрюшеньку Потураева. И что нет теперь в мире преграды, которой Маринка позволила бы стать на ее пути к счастью. Он все поймет. А как показывает практика, поняв, что она его любит, Потураев обычно уходит…

Нет, Марина не может этого допустить. Ни в коем случае! Он не должен понять, что она его любит! Он должен считать ее беспринципной стервой, дрянью, шлюхой — кем угодно, только бы не влюбленной дурочкой.

Она вновь резко отшатнулась, соскочила с его колен, повернулась спиною. Стряхнув пену с рук, совершенно бесстыдно сняла трусики, швырнув их в сторону, и вновь устроилась на худых потураевских коленях, прижавшись к нему спиной. А дабы у него не возникло никаких сомнений в ее стервозности, нагло добавила:

— Ну же, Потураев, чего ты ждешь? Или все-таки разучился?

Разучился ли Андрей?! Что за грязные инсинуации! Конечно, не слишком-то удобно заниматься этим в инвалидной коляске, но теперь уже Потураева ничто не могло остановить. Его жадные руки теребили Маринкину, увы, уже не такую упругую, как раньше, грудь, жаркие губы то покусывали, то страстно целовали ее грациозную шейку… Его рукам вдруг стало тесно в прорехе сарафана, и они обе нырнули под длинную широкую юбку, нащупывая там теплую Маринкину плоть, истосковавшуюся по любви…

…Марина не спешила покидать гостеприимные Андрюшины коленки. Все еще сидела, прижавшись к нему спиной и прикрыв глаза от счастья. Да, она все сделала правильно. Даже если он догадался об ее истинных чувствах, она все равно все сделала правильно. Даже если вслед за этим наступит давно знакомое горькое отрезвление. Что ж, пусть. Но хотя бы иногда она должна позволять праздник собственному телу. Единственное, что отличало этот раз от всех предыдущих — она сумела сдержаться и не застонать в конце свое сладкое 'Андрюша…'.

Однако, как ни приятно было сидеть на его коленках, надо, как говорится, и честь знать. Марина с дикой неохотой встала, сладко потянулась, даже и не думая поправлять задравшийся подол сарафана, и он, этот подол, медленно, очень медленно, словно подчеркивая всю эротичность момента, нехотя начал соскальзывать вниз, постепенно скрывая от восхищенных глаз Андрея подтянутые Маринкины ягодицы, бедра, икры… А Марина даже не повернулась к Потураеву, принявшись домывать посуду, словно только что не произошло ничего примечательного.

Потураев отъехал чуть-чуть назад, чтобы не только не мешать ей, не сковывать Маринкины движения колесами коляски, но и самому было удобнее любоваться ее наглой фигуркой во все еще расстегнутом сарафане.

Марина не спеша домыла посуду, вытерла руки о яркое кухонное полотенце с вытканными мухоморами, медленно повернулась к Потураеву. В разрезе сарафана бесстыдно выглядывали две очаровательные грудки-безобразницы. Марина смотрела на Андрея, как ей казалось, вполне непринужденно, и даже не догадывалась, что в эту минуту глаза ее светились таким же лукавством, которое она так обожала наблюдать в глазах Потураева. И лишь через несколько мгновений, словно опомнившись, медленно, слишком медленно начала застегивать сарафан. Но то ли влажными руками делать это было неудобно, то ли сами пуговки были очень маленькими, но они без конца выскальзывали из петелек, вновь и вновь демонстрируя Андрею восхитительных проказниц со вздернутыми носиками-сосками.

Потураев следил за этим процессом словно завороженный и уже вновь был готов к бою, но никак не мог себя заставить оторваться от созерцания прекрасной картинки. Когда же, наконец, проказницы окончательно были спрятаны в темницу, Андрей очнулся:

— Маринка, я уже выяснил, что ты жалостливая стерва, весьма уважающая денежки зеленого цвета. Увы, с последними у меня теперь очень большая напряженка, и вряд ли они у меня когда-нибудь снова появятся. Однако поле для жалости, можно сказать, просто безграничное. Так может, твоей необъятной жалости хватит не только на восхитительный секс с инвалидом — надеюсь, для тебя он тоже был восхитительным? — но и на большее? Я, конечно, понимаю, что ты у нас — дама замужняя, но он-то, наверное, не так нуждается в твоей жалости? Я не знаю, какие чувства вас с ним связывают, но не думаю, что ты можешь похвастать какой-то особой к нему любовью. Хотя бы потому, что, любя мужа, вряд ли ты сделала бы то, что сделала буквально несколько минут назад. На это, я думаю, у тебя ни стервозности, ни жалости не хватило бы. Разве что тебе вдруг приспичило ему за что-то отомстить. Так вот, собственно, я о чем. Я инвалид, я практически нищий, у меня ничего нет, кроме этой дачи. Но у меня есть ты. Я знаю, что ты меня не любишь, только жалеешь. Пусть так. Но готова ли ты из чувства жалости стать моей женой? Меня не пугает наличие чужого ребенка — обещаю, я буду воспитывать ее, как родную дочь. Я хочу одного: чтобы ты была со мной. Пусть даже из жалости или из мести нынешнему мужу. Будь со мной, а?

Маринкино сердечко сладко заныло — вот он, самый счастливый миг в ее жизни! Ради него стоило родиться и жить, страдать, терпеть муки одиночества и нудного до тошноты Каламухина с его маразматической мамашей.

Получается, теперь она все сделала правильно? Делала для себя, а получилось как раз так, о чем она уже и желать не смела. Хотелось тут же, сию минуту, сие мгновение, броситься в его объятия, пищать и плакать от восторга. Но нет, нет, еще рано праздновать победу, еще нужно держать ухо востро. Он у нее, Потураев, такой… И улыбнулась собственной мысли: да, да, теперь Андрюша действительно ее, она впервые в жизни с полным основанием может так его назвать: 'Мой Андрюша, мой Потураев'.