Именно в связи с предстоящим написанием "Теории глупости" он еще много чего порассказал о себе.

— Что ты знаешь о моей юности? — сдвинув брови, пускался в излияния он. — Я был, как и ты, прекраснодушным юнцом. Верил в дружбу и святые порывы. На южном берегу побратался с компанией ребят-аборигенов. Они прилетали ко мне в гости, жили в моем доме. У них у всех были больные родственники. У одного — тетя, у другого — двоюродный брат, у третьего — троюродная сестра… Им нужны были редкие лекарства… Разве я мог отказать в помощи друзьям? Я в лепешку расшибался, добывая дефицитные рецепты. Ты помнишь, какое было время? Не только в продуктовых магазинах, но и в аптеках ничего не было. Страшное время! Тоталитарное и урежимленное до предела… От меня гости уезжали, сгибаясь под тяжестью коробов с закупленными медикаментами. Проходило дней десять, они снова звонили: "Мы соскучились! Берем билеты и вылетаем!" И прибывали. Поселялись у меня. Моя мама говорила: "Неужели не понимаешь, что они приезжают не к тебе? И не ради тебя? А за снадобьями, которые перепродают потом в своих аулах втридорога…" Но я ей не верил. Хотя почти все средства, которые благодаря моему содействию попадали, как я позже понял, на черный рынок — содержали наркотический компонент… Как была права моя мамочка! И почему я не имел с этих гешефтов своей доли? Я осознал все слишком поздно! По-твоему, лучше оставаться недотепой, которого обманывают? По-твоему, лучше питаться иллюзиями, чем грызть черствый хлеб суровой реальности? Я выбрал поумнение!

Я слушал его и не мог с ним не согласиться.

Контрольный вопрос. А вы?

— Но будем плясать от печки. От начала начал. С чего все пошло? — элегически вздыхал Маркофьев. — С того, что меня жестоко обманули в раннем детстве. Я лежал с температурой тридцать девять. Мальчишки во дворе гоняли в футбол. Я спросил родителей:

— Можно и мне пойти поиграть?

Видимо, они решили, что мне не подняться с постели. Я ведь был в жару и почти без сознания. И они разрешили:

— Иди…

А я поверил. И вскочил, будто подброшенный пружиной. И заорал от восторга.

Тут же четыре родительские руки утянули меня назад под одеяло.

В глазах Маркофьева блеснули слезы.

— Так были обмануты мои лучшие надежды, — заключил он. — Но, выходит, и мои родители небезгрешны. Если могли меня обмануть. Столь цинично и холодно!

Контрольный вопрос. Кто безгрешен?

Я расскажу вам и про тех, кто безгрешен, и про тех, кто переполнен и перенасыщен грехом. У нас будет время потолковать об этом…

А пока…

Я едва успевал заносить в тетрадь откровения моего друга. Сознавая, насколько они важны — для современников и будущих поколений, я записывал все, я боялся пропустить хотя бы буковку или слог.

Я скажу вам… Признаюсь, открою, как создаются бессмертные книги. Они складываются по словечку — в одиночестве и отчаянии, в муках неразделенной любви и ужасе близкой утраты… Только в таком парнике, в такой экзотической теплице растут вечные побеги литературы…

Ждать благодарности за эти усилия — напрасно! Добиваться возможности быть услышанным — пустая трата сил! Все тебя будут поносить и никто не поймет, тебя предадут, над тобой станут насмешничать… Ты же будешь продолжать тащить в свою рукопись, как муравей, счастливо найденное словцо или целую удачную фразу, которая весом и объемом превзойдет твои силы и твое разумение. Но она будет найдена, и взвалена на плечи, и этот крест ты донесешь во что бы то ни стало…

— Помогать людям, особенно дуракам, бессмысленно, — говорил Маркофьев. — Кто выплывет — тот выплывет сам, у него достанет на это смекалки; кто тонет — того не вытянуть на поверхность никакими ухищрениями.

Хотя он не отрицал, что подвижническая бодяга, которую мы затеяли, может принести ее читателям и почитателям успех.

— Мы, ядри твой корень, дадим шанс разбогатеть любому! — твердо заявлял он.

И еще он говорил:

— Это глупо и неправильно — пытаться создать одинаковые условия для всех. Каждый занимает в иерархии ту высоту, которая ему по силам. И по нраву. И не надо никого тянуть за уши! Не надо заботиться о неудачниках, им все равно не помочь. Тот, у кого не хватает умения преодолеть трудности — не выплывет, хоть надень на него сто спасательных кругов!

— Папа и мама истово пытались привить мне любовь к честному труду, — вспоминал он. — Мама летом без сожаления отправила единственного сына в колхоз. Бригадир привел меня на огромное поле свеклы и велел пропалывать его дотемна. Вскоре у меня заболела спина. Потом — ноги и руки. Я чуть не получил солнечный удар. Я выдержал три дня этой гребаной прополки. И дунул домой. Когда вернулся, отец, как следует отругав и всыпав ремнем, повел меня на завод. Где в духоте мне предстояло перекатывать с места на место тяжеленные болванки. Тут моего терпения хватило на полдня. Я понял: нужно искать что-то другое. Полегче. Повеселее. Пусть не такое уважаемое и духоподъемное, как труд колхозника и пролетария, зато не столь утомительное. А дураки, если им охота, могут карячиться, горбатиться и взваливать на себя трудности и тяжести. Умные для того и наделены умом, чтобы избегать хлопот, а сложности обходить стороной…

И он искал и обрел такой оазис!

Летом, в студенческие каникулы, когда наши однокурсники парами, шумными компаниями и по одиночке потянулись в теплые края, к морю, Маркофьев отсоветовал мне уезжать. И, заговорщицки подмигнув, потащил в квасную палатку на краю города.

— Я сюда нанялся на месяц, — сказал он. — И не вижу в этом ничего зазорного. Наоборот, пришлось еще приплатить, чтоб меня взяли. Но заработаю я больше, чем потерял. Мне нужен напарник. Я выбрал тебя…

Жара в то лето стояла испепеляющая. Очередь к нашему ларьку не прерывалась и не уменьшалась. Люди шли — как на похоронах генсеков — нескончаемым потоком… Кваса на всех не хватало и не могло хватить. И Маркофьев все делал, чтобы удовлетворить запросы жаждущего населения.

— Забочусь о людях, — говорил он. — Хочу, чтобы свою долю положенного пойла получило как можно больше баранов…

Как он этого достигал? О, тут была целая система! То не доливал квас в кружки. То так управлял краником и насосом, прилаженным и подключенным им для регулирования давления в квасной цистерне, что газовый баллон, вместо положенных двух атмосфер, выдавал все десять. В кружки текла сплошная пена.