– Не надо, – я протянул руку и погладил ее по голове, как гладят кошку, – лучше я приду потом. Считай, что у меня приступ жадности и мне надо его пережить в одиночестве.

– Но…

– Да ладно. – Я хлопнул дверью и сразу почувствовал себя невероятно легко. Настолько, что захотелось пропеть что-нибудь, заорать, разбить окно, словом, выкинуть какую-нибудь штуку, коленце, номер, отмочить, сбацать, провернуть. Вместо этого я велел Вадику отвезти меня в офис, но по дороге заехал в какой-то кабак, где страшно напился, пел песни в караоке, требовал ставить музыку без очереди и вдруг снова услышал голоса, страшно испугался, полез под стол, и весь кабак потешался надо мной. А на следующий день меня арестовали.

Генерал с секретной фамилией сдал меня Бабуриной. Он долго готовился, этот старый служака, этот ебаный в жопу корифей аппаратных интриг. Он выволок на свет и приволок подколотый, подшитый материал, он провел раскопки в деле убийства Блудова со товарищи и позволил себе намек, что убийцей мог быть только я, он приложил запись нашего с ним разговора, в котором он предлагал мне разбить в автокатастрофе тетку из отдела кадров. Он обвинил меня в неуплате налогов…

Да, я не платил налоги. Это правда. А кто их платит? А если их платить наряду со всеми взятками, которые даешь каждому начиная с Кисина, который делится со стариком Бабуриным в кепке и дальше пошло-поехало по нисходящей и остановилось на Самуиле Самуилыче и на Эвридике Гарпиевне, то себе ничего не остается! Прибыли-то, натурально, шиш! Ну, может, конечно, и не шиш, но тем не менее. Всем охота нажить побольше, и я не исключение. В сущности, я как был, так и остался прежним, вороватым и хитрым прорабом – эталоном строительного жульничества. Все мы тут, в строительстве, прорабы. Блядь.

Да, я ругаюсь, я аутентичен, я йогурт с натуральным вкусом! А как мне прикажете вести себя, коли этот генерал так меня выхорил? Меня арестовывали красиво: я романтично курил сигару, раздумывая над участью окурка, когда в кабинет вошли пять человек в черных масках, вооруженные огнестрельным дизайнерским оружием, и некто православный, заявивший, что он главный.

– Гражданин Юрьев? – осведомился человек без маски. Был он широк в груди и по-кавалерийски клещеног, над желтоватыми глазами его с непомерно большими, как смолой налитыми, зрачками срослись разлатые черные брови. Он был бы красив той неброской, но запоминающейся мужественной красотой, если бы не слишком хищный вырез ноздрей небольшого ястребиного носа, не мутная наволочь в глазах. Он снял фуражку, обнажив могучий угловатый череп, прикрытый редким белесым волосом. Из-за крутого, волчьего склада, лысеющего лба, он бегло оглядел кабинет и, улыбчиво сощурив глаза, тяжко блестевшие из глубоких подвалов глазниц, склонился в шутовском, издевательском поклоне, верно наслаждаясь наличием в кармане своего кителя вспотевшего ордера на мой арест. Он рассматривал меня с наивной беззастенчивостью, часто мигая своими мрачными, как питерское осеннее небо, глазами. На смуглом лице его явно сквозило нетерпеливое ожидание.

– Нет, – ответил я и отвернулся к окну.

– Вот как? Издеваетесь над органами? Не советую, – посоветовал он. – Повторяю свой вопрос. Вы будете гражданин Юрьев?

– Нет. Заявляю это, находясь в твердолобом уме и прогрессирующей памяти. Я Розенкранц Гильденстернович Гамлет, еврей, беспартийный, сочувствующий, из разночинцев. Прошу не торпедировать меня вашими инсинуациями, господин Держиморда.

– Так. Понятно. Закос под додика, – молвил этот парень и, нахлобучив фуражку, скомандовал: – Взять его.

И меня «взяли». Надели наручники. Я шел огромными шагами, делая два вперед, один назад. В конце концов одному из бойцов это не понравилось, и он любовно охуячил меня ребром ладони (а вы небось думали, что прикладом) по шее. Я взвыл. В коридорах жались к стенам испуганные мои сотрудники, которых таранили люди в масках.

– Бабурина! – заорал я. – Будь ты проклята, говенная проблядуха!

– Да заткните же его, наконец! – страдальчески воскликнул главный, и меня заткнули. В себя я пришел только в кабинете следователя.

Это было изысканно отделанное резными дубовыми панно помещение, являвшее собою образчик казенно-ментовского стиля с извечным графином, наполненным ссаками некрещеных младенцев, с длинным полированным столом для заседаний, который нерадивая уборщица протерла половой тряпкою, отчего стол был весь покрыт видимыми в электрическом преломлении дактилоскопическими отпечатками, с портретом Феликса Эдмундовича в строгой черной раме и низеньким, плотного сложения лысовиком в костюме, похожим на внука товарища Берия.

– Садитесь, – предложил он и отодвинул от стола для заседаний один из стульев. – Курите?

– По праздникам, – ответил я, мучимый голосами. Алла донимала меня почти круглые сутки, несколько раз я слышал голос Риты, а Блудов то и дело принимался петь про дочь прокурора, но, доходя до конца первого куплета, ругался по матери и зачинал сызнова.

– Как считаете, сегодня праздник? – не удивляясь, спросил похожий на Берия внук Берия.

– Спрашивайте меня не все сразу, – взмолился я, – я не в состоянии корректно отвечать товарищу полковнику! Ведь вы полковник? – обратился я к лысовику.

– Некоторым образом, – ответил он и заботливо заглянул мне в глаза. То, что он увидел, заставило его отшатнуться. Он подскочил к телефонному аппарату огромного размера, снабженному многочисленными кнопками, нажал одну, сдернул трубку и закричал, прикрывая рот ладонью: – Кукрыниксов? Ты? Так точно, еб твою мать! Ты кого мне приволок?! Да он же ебанутый! А?! Я говорю, он сумасшедший! Ты глаза его видел?!

«Ну, вот, – с облегчением подумал я, – наконец-то нашелся один, кто понял, что со мной такое. Как, однако же, неприятно звучит его диагноз. Выходит дело, что я действительно того, скосорылился. Кабы не эти голоса, то все было бы совершенно хорошо. Надо проситься на излечение, а там уж посмотрим».