Огромная толпа собралась у подножия скалы, с которой смыкалась западная стена крепости Монсегюр. Здесь были солдаты и горожане – мужчины, женщины, дети. В воздухе висела напряженная тишина, и Лони знала – люди молчат не из почтения к священникам, а потому, что боятся того, что может случиться.

Священнослужители в черных одеяниях с вышитыми на груди огромными желтыми крестами вошли и расселись на уступах скалы, на внешних ступенях, иные – прямо на земле у башни. Тот, кто появился последним – у него были длинные, совершенно седые волосы, – поднялся на вершину скалы. Ветер раздувал полы длинной черной мантии, пламя костров освещало его силуэт.

Когда он взошел на вершину, почти все опустились на колени, вытянули руки, трижды ударились лбами о землю. Тальбо со своими людьми оставался на ногах, ибо их подрядили только сражаться.

– Нам предложили сдаться, – сказал священник. – Каждый, кто хочет, волен уйти.

Вздох облегчения вырвался из груди собравшихся на площади.

– Души, принадлежащие Чужестранному Богу, пребудут в царстве мира сего. Души, вверившие себя Богу Истинному, прибегнут к его бесконечному милосердию. Война возобновится, но ведь она не может продолжаться вечно. Ибо Чужестранный Бог в конце концов будет побежден, хотя и успеет прельстить и развратить часть ангелов. Будет побежден, говорю я, но не уничтожен и до скончания времен останется в преисподней вместе с душами тех, кого сумел соблазнить.

Люди снизу вверх смотрели на него. И они уже не были так уверены в том, что хотят спастись сейчас, ибо из-за этого им предстоит мучиться до скончания времен в аду.

– Церковь катаров есть Истинная Церковь, – продолжал священник. – Благодаря Иисусу Христу и Духу Святому мы смогли приобщиться к Господу. И перевоплощаться нам впредь не придется. Не придется и снова возвращаться в царство Чужестранного Бога.

Лони заметила, как трое священников выступили вперед, стали перед толпой и раскрыли Библии.

– Тем, кто пожелает умереть вместе с нами, будет сейчас даровано consolamentum.[4] Там, внизу, нас ждет костер. Мы умрем ужасной, мучительной смертью. И умирать будем долго, и когда пламя начнет пожирать нашу плоть, испытаем боль и страдания, каких не знавали прежде за всю жизнь. Тем не менее высокой чести этой удостоятся не все, но лишь истинные катары. Все прочие осуждены на жизнь.

Две женщины робко приблизились к священникам, державшим перед собою открытые Библии. Подросток высвободился из рук матери, пытавшейся удержать его, и тоже подошел к ним. А четверо наемников обратились к Тальбо:

– Мы тоже хотим получить причастие. Хотим, чтобы нас окрестили.

«Вот как поддерживается Традиция», – сказали Голоса. – Когда люди согласны отдать жизнь во имя идеи».

Лони ожидала решения Тальбо. Наемники всю свою жизнь сражались ради денег – и вот неожиданно обнаружили, что есть люди, способные делать это исключительно ради того, что считали верным и правильным.

Наконец он кивнул в знак согласия, хоть и знал, что лишается нескольких своих лучших бойцов.

– Уйдем отсюда! – сказала Лони. – Пойдем на стены. Ведь священники же сказали, что каждый, кто хочет, волен уйти.

– Нам лучше отдохнуть, Лони.

«Ты умрешь», – снова зашептали Голоса.

– Я хочу увидеть Пиренеи, Тальбо. Хочу еще хоть раз взглянуть на долину. Ты ведь знаешь – я скоро умру.

Да, он знал. Как человек, прошедший через множество битв, он знал, какие раны окажутся для его солдат смертельными. А рана Лони открылась три дня назад и отравляла ей кровь.

Люди, чьи раны не зарубцовываются, могут прожить от двух дней до двух недель – и никому еще не удавалось протянуть больший срок.

А Лони была близка к смерти. Мучивший ее жар унялся, и Тальбо понимал, что и это – скверный признак. Покуда болит нога и горячка треплет человека, его плоть сопротивляется. Теперь же сопротивление сломлено и началось ожидание.

«Ты не чувствуешь страха», – шептали Голоса. Нет, Лони не было страшно. С раннего детства она знала, что смерть – это еще не конец, а начало. В ту пору Голоса были ее задушевными товарищами и обладали ей одной видимыми лицами, телами, манерой двигаться. Эти существа являлись к ней из других миров, разговаривали с ней и никогда не оставляли одну. Детство ее было счастливым, и мать благодарила судьбу за то, что они живут в краю катаров, часто повторяя: «Католики давно бы уж сожгли тебя заживо». Катары же не придавали значения тому, что девочка разговаривает со своими невидимыми друзьями, ибо считали: хорошие люди хороши, злые – злы, и нет во Вселенной такой силы, которая могла бы изменить это.

Однако пришли французы и заявили, что у катаров нет своей страны. И с восьмилетнего возраста Лони видела вокруг себя только войну и резню.

Но разве не война подарила ей счастье встречи с мужем, которого где-то в дальних краях наняли катарские священники, никогда в жизни не державшие в руках оружия? А вместе с тем что, как не война, вселило в нее страх быть сожженной заживо, ибо католики были все ближе к ее деревне? Она стала бояться своих невидимых друзей, и вот мало-помалу они начали уходить из ее жизни. Оставались только их Голоса. Они по-прежнему предсказывали, что должно произойти, и объясняли, как она должна вести себя. Но она не хотела дружить с ними, потому что они знали слишком много; ведь это Голос однажды обучил ее приему со священным деревом. И вот с тех пор, как начался последний крестовый поход против катаров и французы-католики стали выигрывать одно сражение за другим, она больше не слышала Голосов.