— Потише говори, — напомнил Бруснев и добавил: — Ничем не поспособствую… Вот соберемся, утвердим платформу…

— Люди работу бросят, ручаюсь, — Федор умоляюще смотрел снизу вверх. — Хотя бы сотенку листовок. А то получится — никакой политики, сплошная экономика…

— Экономика — та же политика. Забыл?

— Не забыл, а только в самый раз пришлись бы листовки.

— Понимаю, но бессилен, — еще более виновато сказал Бруснев и попросил: — Быстрее кончай, из окон глядят… Забастовку учините, чего же еще? Давай-то бог… Заканчивай, на службу опоздаю.

Афанасьев вонзил топорик в березовый чурбак, вытер пот, выступивший на лбу, поднялся с коленок.

— Тогда что ж, обойдемся. — Афанасьев поник, убедившись, что помощи от Бруснева и впрямь не получит. Но на всякий случай спросил — Может, чего другое присоветуешь?

Михаил Иванович искренне признался:

— Не знаю… Одно могу — не высовывайся, конспиратор обязан держаться в тени, если даже очень хочется самому вступить в драку. Побереги себя… Мы еще создадим на Москве свою организацию.

— Когда-нибудь создадим… А волынить начнем завтра. Не напортачить бы, вот чего боюсь…

— Ну, тут я спокоен. — Бруснев смотрел, как Федор собирает лучину. — Здесь не мне учить, скорее наоборот. И людей знаешь, и обстановку… Будь здоров!

Умом понимал Федор, что винить Бруснева особенно ие в чем: Петербургские связи порвались, с егуповским «центром» покамест свистопляска, говорильня. Конечно, трудно ему в той стае; со студентами-технологами, ребятами деловыми, «русско-кавказцев» и близко не сравнить. И все-таки как же это? Спешил к нему с важной вестью — забастовка! Не стихийная — впервые организованная, подготовленная, о такой мечтать можно! Тут бы бросить к чертовой бабушке служебные дела, схватить Егупова, Кашинского за горло: подавайте, такие-сякие, листовки! Всю подпольную Москву поднять бы на ноги: у кого какие имеются брошюрки, прокламации, гоните прохоровским ткачам, люди в бой идут! А он, Михаил Иванович, свое талдычит — программа, объединение; плечами пожимает — не знаю, чем помочь; заклинает — береги себя. Чудно у этих интеллигентов мозги устроены. Даже у тех, кто посмелее. He чураясь риска, идут, идут опасной стежкой, но как обрыва достигнут — ноги ватными делаются… В Петербургских кружках учил Бруснев рабочих уму-разуму и даже призывал помогать забастовщикам, когда возникали стачки. Думалось, до конца в бучу полезет, если понадобится… Ан не полез, остался на бережку — в безопасности. Ладно, Михаил Иваныч, спасибо и за то, что раньше сделал…

Перед схваткой все были взвинчены: нервы натянуты, мурашки по спине. Оно и понятно, не каждый день решаются на такое. Догадывались — не обойдется без полиции. И хотя Афанасьев успокаивал, дескать, слишком вопиющ обман — не посмеют с арестами, в глубине сознания допускал: кому-то придется пострадать.

Диспозицию наметил следующую: перед самым перерывом, когда первая смена еще не кончила работать, а люди собрались на вторую, выбежать во двор; прихватив спрятанные куски, бежать к конторе, увлекая за собой всех, кого только можно.

— Шуму поболее, глоток не жалейте.

— Не выманишь первую смену, — усомнился Иван Анциферов.

— Выманим, — ответил уверенно. — Мальцы пособят… — И Чернушкину Мише — Как твои босяки? Не подкачают?

— Только мигну…

— Научи — услышат крик, пускай каменьями окна бьют. Больше звону, веселее будет… Кто у них верховод?

— Есть такой — Семка. Озорной, беда!

— Этому особое дело, самое важное — в корпусе. Покажи ему тормозные гири, коточки… Нынче покажи. Начнем во дворе волынить, а он пусть сразу кидает гирями в аркаты лицевых машин. Понял? Гирями али коточками… Они будут отскакивать, основу спутают… Волей-неволей остановят станки, повалят на улицу…

— А кто прытензию скажет? — поинтересовался Кузьма. — Станки остановим, народ возле конторы соберем… А кто первым начнет с начальством глотничать?

— Могу и я, — не задумываясь, ответил Федор. — Здесь вопроса нет.

Степан Анциферов заносчиво вскинулся:

— Это почему же? Есть вопрос! Не сказал бы про излишки — чего делать стали? От меня волынка пойдет, мне и глотничать!

Сидели опять в кухне, хрустели сушками, швыркали жиденький чаек: спитым заварили. И вроде бы серьезный вели разговор, но обстановка — чайник, блюдца, сушки, чашки, запах кислых щей и прогорклого масла — вся атмосфера артельной кухни как-то снижала ответственность момента. Афанасьев это почувствовал. И потом Степан Анциферов, конечно, герой дня, без него, может, так и не узнали бы о подлом обмане с метками, однако гонор в революции непозволителен, следовало сбить. Федор поднялся с лавки, уперся в столешницу кулаками, внятно сказал:

— Забастовку вырешил комитет. От комитета она и пойдет. Кто с этим не согласный, может на боковую, не обидится…

Афанасьев внервые произнес это слово применительно к фабричной жизни. Комитет! Прозвучало весомо, непривычно торжественно. Кузьма Анциферов ошалело крутил головой. Где комитет? Кто? Неужто Чернушкин Миша? А может быть, и сам он, Кузьма, тоже комитет?

— Да, братцы, теперь мы должны называться стачечным комитетом. — Афанасьев приподнял чайник и резко опустил на стол, жалобно звякнула крышка. — Что комитет постановит, тому и быть. Без строгого порядка пропадем. Вот Степан поставил вопрос, кто предъявит претензию заведующему…

— Эго я поставил вопрос, — вытаращился Кузьма, — потом уж Степан!

Афанасьев осадил нетерпеливого Кузьму резким жестом, повторил:

— Степан поставил… Желает эту ношу принять. У меня возражений нет. Кто будет высказываться?

— Чего там, пущай, его зачин, — пробасил старший брат, самый рыжий из троицы. — Крикнет, а мы подхватим.

— Все такого мнения, как Иван? Хорошо. Поручаем Анциферову Степану разговор с заведующим.

Степан довольно улыбнулся, принялся объяснять свое желание: