Шрифт:
Сложно было придумать нечто, более безжалостное и разрушающее разум - чем ожидание.
День сменялся ночью, за тьмой приходил рассвет, но ничего не нарушало покой этого дома, погруженного в тишину и мрак.
Казалось, что время замерло над старинным поместьем, запутавшись, потерявшись в колоннах из белого мрамора, приблудившись в живом лабиринте кустов сада, окутанных сумраком и безмолвием. Даже вода не шевелилась в тяжелой, бледно-молочного цвета, мраморной чаше фонтана у ступеней крыльца.
Ничего не нарушало этой неподвижности. Ни шорох лапок жуков, ни щебет птиц на ветвях. Будто, не только дом, но и само пространство, в котором он стоял - замерли в каком-то нереальном, мертвом сне.
Наверное, именно так и ощущался ад.
Самые страшные, самые неизведанные его глубины.
Не те, где кричат от боли грешники, умоляя мучителей сжалиться над ними, не те - где человеческие души сгорают на кострах дьяволят.
Нет, самым страшным наказанием, какое только можно было придумать - была неизвестность и ожидание…, и проходило оно всегда, безмолвно.
Непроглядный сумрак окутывал выложенные разноцветной плиткой коридоры и залы, стены которых были украшены искусными фресками. Плотным покровом закрывал высокие арочные окна, мозаичные стекла которых не отражали ничего, кроме черноты. Мягко стелился по широким и пологим лестничным пролетам, укрывая холодный мрамор вторым, невесомым слоем ковров, и пробирался на верхний этаж…
Или же, наоборот, казалось, исходил оттуда. Из единственной комнаты в правом крыле второго этажа.
Этого нельзя было увидеть. Невозможно было почувствовать при прикосновении, но какое-то, неосязаемое, неведомое чувство давало понять, что именно там и был источник этой тьмы, этого безмолвия…,этого, неизмеримого, ужаса и горя. Пять дней…
Много? Мало?
Кто сможет сравнить пять дней с течением тысячи лет?
Теодорусу казалось, что не было в мире ничего длиннее этих пяти дней, со дня того самого сотворения вселенной. И сколько еще предстояло ждать… он не знал, даже не представлял себе, как долго еще его драгоценная Лилия будет такой же недвижимой.
Все это время, она так и пролежала на их кровати, там, где Тео ее положил. И за эти дни не сдвинулась ни на сантиметр, только иногда, ее пальцы - подергивались.
В такие моменты Тео казалось, что раскаленные добела прутья вонзаются в его плоть, прожигая огромные, зияющие дыры.
Древний вампир не знал, насколько сильной была ее мука, чтобы в такой каталепсии, заставить шевелиться тонкие пальцы. Очевидно - превосходящей всякое понятие выносливости.
Кожа на ее хрупких косточках натянулась, и уже почти светилась от истощения и пыток, через которые Лилия проходила в том, воображаемом мире, ставшем для нее реальностью.
А Тео не мог защитить ее.
Не мог укрыть от всего. Не имел сил подарить улыбку.
Нет - там, раз за разом, минута за минутой, миг за мигом, Лилиана принимала из его рук все новые и новые муки…
Он утратил надежду.
Не верил уже, что открыв глаза, когда бы подобное чудо ни свершилось, его драгоценная, хрупкая Лилия сможет ему улыбнуться, захочет быть с ним единой…
Теодорус обводил взглядом комнату, упираясь глазами в тяжелый атласный полог, насыщенного винного цвета, который она любила рассматривать через его глаза. Переводил взор к зеркалу, оправленному изящной бронзовой рамой в форме квадрата, в котором ему так часто доводилось смотреть на самого себя, позволяя Лилиане обводить каждую черточку его лица, даря ей такую простую радость…
И зажмуривался.
Потому что не мог это видеть.
Все, что указывало ему на неспособность, бессилие Тео подарить ей счастье, вызывало жгучую, черную ненависть в Древнем. Ему хотелось сорвать это, уничтожить, не видеть, не понимать…
Только от своего разума, от памяти и осознания - деться было некуда.
Его тьма бурлила и требовала действия.
Ярилась от понимания того, что Лилиана зависла на самом краю, почти переродившись - застыла за шаг до изменения. И это, так же, добавляло страданий его любимой. Стань она вампиром, любое, даже воображаемое мучение, переносилось бы легче, не усугубляло бы боли, напряжения в истощенном, измученном сердце. В том единственном, что сокращаясь, стуча, разгоняя кровь по ее телу, доказывало Теодорусу, что его Лилиана еще жила.
Он не выдержал.
Впервые за все эти сутки, Теодорус медленно поднялся с пола, сидя на котором отсчитывал секунды ее неподвижности, и плавно прошел по комнате, почти не вызывая колебаний воздуха.
Толстый пушистый ворс ковра поглотил бы любые звуки, но Теодорус не шумел. Безмолвие комнаты не было нарушено.
Все эти дни он провел тут, не покидая комнату, не питаясь, не выслеживая ни врагов, ни жертв. Михаэль пытался связаться с ним несколько раз, но Тео пресек эти попытки, лишь позволив почерпнуть себе информацию о нынешнем пребывании своего союзника из разума последнего.