— Виви, у вас нет причин, чтобы быть такой злюкой. Конечно же вы нам нужны.

— Мы очень ценим ваши пожертвования, — эхом отозвался Макэлмон.

Но Женевьева смотрела только на Беттерсона.

— Вы сказали, что я для вас не просто кошелек с деньгами. Но вы не подпускаете меня к творческой стороне процесса.

— Чепуха, милая моя, — воскликнул Беттерсон. — Мы обожаем, когда вы занимаетесь творчеством. Правда, Боб?

— Абсолютно. — Макэлмон ухмыльнулся, и крошечное создание, угодившее в его пасть, почти вырвалось на свободу.

Темнота, сгустившаяся над местом веселого праздника, разрывалась только случайными вспышками камер фотографов. Разноцветные фонарики на деревьях в парке раскачивались под порывами легкого ветерка. Люди шумными компаниями толпились на ржавой барже и рядом на берегу, распивали спиртное и курили сигареты, смаковали вишню и сыр. Тела сплетались в тесных объятиях, губы касались губ, бедра раскачивались в такт музыке. Костюмы и летние платья, лохмотья и богатые одежды… Это была разношерстная толпа, но каким-то непостижимым образом получилось так, что все хорошо знали друг друга. Женевьева, медленно бредя по кромке воды, сняла одну из своих нефритовых сережек и машинально подбросила в воздух. Та описала широкую дугу и упала в реку.

— Эй, Женевьева. — Беттерсон шел за ней следом по берегу.

— Что? — Она не желала оборачиваться и не хотела разговаривать с ним.

— Мы немного забылись, Боб и я. Понимаете, нас занесло не в ту степь. Он принесет большую пользу журналу, поверьте мне. Он пишет как Бог.

— В отличие от меня. — Женевьева продолжала всматриваться в воду, по-прежнему не желая глядеть Беттерсону в глаза. — Мои стихи ужасны. Мы оба знаем это.

Он немного помолчал, прежде чем заговорить, без сомнения пытаясь быть тактичным.

— Да, моя дорогая. И, боюсь, этого никак нельзя исправить. Дело не в том, что вы милы и многого заслуживаете, даже не в том, сколько вы трудитесь, хотя, видит бог, вы действительно должны трудиться. Но это все не имеет значения, если у вас нет таланта.

Женевьева почувствовала странную тяжесть. Ее губы стали слишком непослушными, чтобы улыбнуться в ответ. Беттерсон подошел ближе. Она чувствовала: он хотел утешить ее простым человеческим движением, обнять или просто взять за руку. Но она отшатнулась.

— И что вам от того, что вы не можете писать хорошие стихи? Вы красавица. Более того, вы — личность. К тому же при деньгах.

— Вы ничего не понимаете.

— Не понимаю? Мне кажется, вы пытаетесь писать, прикрываясь общепринятыми иллюзиями. Творчество не делает нас счастливыми. Обычно оно приносит одни несчастья. Но мы продолжаем, потому что должны.

— Норман, когда я подошла к вам с Бобом Макэлмоном, хотела кое-что сказать. Нечто ценное. Я хотела стать частью чего-то важного, журнала, книги, разговора… Я хотела подкидывать интересные идеи, а не только деньги. И знать, что они приносят пользу. Думала, что это возможно, когда приехала в Париж, в этот Квартал. Я хочу, чтобы моя жизнь имела значение.

Неожиданно раздались звуки джаза. Трио музыкантов в галстуках-бабочках и смокингах — гитара, контрабас и труба — наигрывали негромкую приятную мелодию. К музыке присоединился одинокий голос, воспарил над веселым сборищем, сильный и чистый. Его ни с чем нельзя было спутать.

Лулу прислонилась к обвалившейся стене, на которой сидели Беттерсон и Макэлмон. Она медленно, провокационно подняла босую ногу и выставила пятку. Ее песня о двух бездомных котах, странствующих по улицам Парижа, звучала игриво и шаловливо. Распевая песню, она одну руку закинула за голову, потом вдруг опустилась на четвереньки, выгибая дугой спину, как кошки, о которых пела.

— Послушайте, милая моя. — Лицо Беттерсона скрывала густая тень, Женевьева не смогла разглядеть его выражение. — Вы написали несколько неудачных стихотворений. Бросьте, это не конец света. Вы ведь не можете сказать, что это мечта всей вашей жизни. Попробуйте себя в чем-нибудь другом. А как насчет рисунков? В этом блокноте есть потрясающие карикатуры. Ваш рисунок Боба — это было прямо в точку. Возможно, мы сможем напечатать некоторые из них в журнале.

— О, пожалуйста, — пробормотала Женевьева. — Только не надо меня жалеть.

Но внимание Беттерсона полностью переключилось на Лулу. Она стояла на стене, надувая губы и высоко вскидывая ноги, и пела о том, как в мертвой тишине ночного города коты становятся королями. Толпа резвилась на берегу, пытаясь танцевать у воды. Люди напоминали крабов, разбросанных по берегу.

Беттерсон пробормотал что-то себе под нос и направился к стене, пытаясь подойти к певице поближе.

Женевьева отвернулась и снова направилась к кромке воды. Когда она приблизилась к толпе, заметила знакомую фигуру, спускающуюся по ступенькам Нового моста. Она узнала склоненную темноволосую голову, сигарету в руке, рубашку свободного покроя, расстегнутую на шее.