– Да, – напомнил я. – Он еще на горне играл, был у нас вроде трубача.

– На горне, по-моему, все дудели по очереди...

Скорее всего, Генчик и правда не был тем умелым трубачом, которым остался в моем представлении. Он мне таким казался. Потому что на то короткое время возникла у меня с тем мальчишкой этакая душевная связь. Мы были двое среди многих. И те три недели тюменского лета остались для меня навсегда освященными дружбой с залетевшим к нам откуда-то Генчиком. Сплелись в памяти с ясными сигналами трубы, разносящимися над вечерним кварталом...

Он казался мне мальчиком из рассказа Леонида Пантелеева “Честное слово”. Маленьким, но верным своему слову человеком, которым я восхищался в душе (и знал: сам я никогда не смогу быть таким).

Не так давно я прочитал в воспоминаниях Пантелеева, что на самом деле такого мальчика не было. Что это выдумка. Вернее, он написал о том, как нечто подобное произошло в детстве с ним самим, но без такого драматического накала, как в рассказе.

Я прочитал и подумал: ну, не было так не было... Потому что все-таки м а л ь ч и к б ы л. Многие годы он помогал тысячам других мальчишек становиться честнее и крепче душой – это факт неопровержимый. Это лишь подтверждало хемингуэевскую формулу, что правда искусства выше правды житейской.

Я бы сказал даже, что искусство – это и есть жизнь, только очищенная от случайных наслоений, мути и пыли повседневности. Очищенная и поднятая на более высокую ступень бытия – к высшей реальности.

Не всякий может соскрести эту пыль. Я понимаю , что некоторые мои сверстники вспоминают кварталы своего детства, как замусоренную территорию с приземистыми неуютными домами и злобными, орущими на ребят соседками – и всё.

Но я не мыслю свой квартал без запаха омытых дождем тополей, без патефонных голосов Шульженко и Утесова (и Франчески Гааль), без ударов по тугому мячу. Без оранжевого заката, распахнувшегося в конце улицы. И без Темчика, без его трубы, на котором закат зажег яркую вспышку...

(Примечание при перепечатке. 13 июня, пятница. Недавно зашел ко мне в комнату Паша и сказал, что вчера вечером в Париже умер Булат Окуджава.

Вот и еще один наш современник стал историей...

???????, ? ??????? ? ????,

????? ?????? ????? ???????,

????? ????? ? ????? ?????????

? ?????? ?????? ???????...

Мне кажется, это о многих из нас. И о ребятах из “Каравеллы”. И о Темчике...)

Почему я все-таки не написал повесть ”Однажды играли...”?

Тут причины прежде всего “литературно-технического” свойства. Сам виноват.

Дело в том, что обдумывалась она долго, и я в своем нетерпении во многом растащил ее по другим повестям (как, говорят, Паустовский растащил свой почти готовый роман “Коллекционер”; иногда приятно сравнивать себя с классиками).

Зою Корнеевну я сделал матерью Фаддейки в “Оранжевом портрете с крапинками” (и, в какой-то степени, матерью Салазкина в “Бронзовом мальчике”). О вечерних играх (правда, без трубы) много писал в “Шестой Бастионной”.

Историю ночного путешествия я перенес в повесть “Тридцать три – нос утри”, сделав ее там сновидением. Да она и есть смесь реальности, снов и фантазии. И где что – мне теперь трудно разобраться самому. Да и не надо, наверно. Самое бессмысленное и неблагодарное дело в литературе – насильно расчленять реальность и фантазию...

“Романтику трубача” я перенес в роман “Бронзовый мальчик”.

О сгоревшей уборной (во имя большей документальности) рассказал в повести “Мой друг Форик...”

Да и сам Темчик незаметно просочился в образы Ивки (“Бабушкин внук и его братья”) и Зорко (“Взрыв Генерального штаба”). Так что пришлось бы повторяться. За повторения меня и без того ругали неоднократно. Хотя я и помню слова К.Г.Паустовского, что не надо бояться повторений, но...

Особенно бессовестным повторением была бы история с пластинкой и сломанным патефоном. Где я только не писал о патефонах, граммофонах и старых пластинках! “Битанго”, “Золотое колечко...”, “Кораблики”, “Пистолет капитана Сундуккера”, “Голубятня на желтой поляне”... Всего и не вспомнишь. Удержаться было очень трудно. Любовь к патефонному волшебству я впитал в себя с первых лет жизни...

Да, это действительно была магия. Сила, завораживающая душу.

Помню себя еще совсем малышом, переживающим томительное ожидание: к сестре и брату должны прийти гости, будет вечеринка, на которую п р и н е с у т п а т е ф о н. И вот его приносят: темно-синий, голубой, зеленый или коричневый чемодан. А иногда и празднично-красный, как флаги первомайской демонстрации. (Мама говорила. что в довоенные годы у нас тоже был такой, но его унесли, когда обокрали квартиру – еще до моего рождения; как я ненавижу этих воров!).

Мне разрешают сесть на стол рядом с патефоном (попробовали бы не разрешить! – сразу будет такой рёв!). Щелкает плоский никелированный замочек. Медленно, с тихим скрипом поднимается и замирает в наклонном положении крышка. А из недр этого раскрытого чемодана – как широкий выдох – вылетает восхитительный, специальный “патефонный” запах...