–  Нет, это машина.

–  Запиши еще раз мой адрес. Где твоя книжка, я сама запишу…

Я сказал, что оставил записную книжку в старом кителе Калугина в части.

–  Но вот же записная книжка.

–  Это старая, а ты у меня в новой.

–  Кто у тебя тут, в старой?
– Вера с любопытством стала перелистывать книжку.
– Вот Воронина, кто это?

Я вспомнил Танечку Воронину, девушку со вздернутым розовым носиком, с которой я не так уж давно ходил в театр, когда приезжал из училища. Как это было недавно и как давно! Вера требовательно смотрела на меня, и я рассказал все, что знал о Ворониной, обо всем, что привлекало меня в ней. К моему удивлению, рассказ оказался довольно коротким и неинтересным: почему же так, неужели в ней нет ничего по-настоящему хорошего? Вера осталась довольна моим рассказом. Потом спросила о Ложкиной, о том, какая она, как смеется, какие у нее глаза. Катя Ложкина тоже не вызвала у нее интереса. И я сказал, что это очень славная, способная девушка, химик, влюбленный в свое дело, с железным характером: она многого добьется в жизни. Я даже обиделся за Катю. Вера отнеслась снисходительно к моему желанию быть справедливым. Я так настойчиво хвалил Ложкину, что Вера рассмеялась:

–  А она тебе совсем не нравится, потому и хвалишь.

В сущности Вера была права. Мы прошлись по моей записной книжке, заглянули в мою жизнь, которой я еще жил вчера, и удивительно: как много оказалось чистых и пустых страниц, как много места для Веры.

В те дни было трудно внимательно следить за тем, что не имело отношения к главному, чем все тогда жили. И мы даже не заметили, как ушли от моей записной книжки. Мы все время уходили от всего, что было вчера, всего мирного, ясного, светлого, словно стряхивали с себя какое-то сладкое наваждение, точно оно мешало нам.

–  Теперь покажи мне, где немцы, можно?
– сказала Вера, возвращая мне записную книжку, и взяла планшет с картами. Мы развернули карту, я стал осторожно объяснять то, о чем вправе был говорить, где предположительно находились немцы. Я не мог, не хотел скрывать от нее правду.

–  Так близко к нам, - удивилась Вера, - и почти со всех сторон?

Она смотрела на карту, и я видел, что ей страшно. Но она не поддалась этому чувству, а мне не хотелось ее огорчать, мне хотелось, чтобы она была спокойной.

–  Конечно, близко, - сказал я, - но это ему дорого стоило.
– Я рассказал о боях, о тысячах разбитых немецких танков.
– Это ему дорого стоило, - повторил я, - и с каждым днем будет стоить дороже.

У Веры было напряженное, сосредоточенное лицо.

–  Уйду, уйду в армию, - сказала она, выслушав все, что я ей, волнуясь, сбивчиво говорил.
– С моей службы так много девушек уходит… Хочу помогать, хочу тебе помочь, я ведь сильная. Посмотри, какие у меня руки.

Я засмеялся.

–  Не смейся, пожалуйста, у меня дедушка был военный и отец служил в армии в пятнадцатом году…

–  Ну, раз дедушка военный…

Она сунула мне кусок булки в рот.

–  Не издевайся… Ты поживешь еще в городе?

–  Не имею ни малейшего представления.

–  А знаешь, мне сегодня нравится в гостинице. Но ты живешь как-то слишком удобно и расточительно. Это, вероятно, безобразие.

–  А почему бы мне и не пожить два дня удобно? Вчера я воевал и завтра мне воевать.

–  Давай поговорим не о войне… Что значат эти нашивки на рукаве?

–  Но ведь это тоже о войне.

–  Нет, об этом можно.

–  Это нашивки лейтенанта авиации.

–  А я ведь сначала думала, что ты моряк и что штурманы бывают только на кораблях. Штурманы, стюарды и еще коки… Нет, давай говорить так, чтобы совсем ни крошечки о войне… У тебя есть кто-нибудь, кроме родителей?

–  Сестра.

–  А где она?

–  Эвакуировалась.

–  Это тоже о войне.

Тогда я сказал, что теперь, о чем бы ни говорить, все о войне. Вера задумалась.

–  Ну, тогда ни о чем не будем говорить…

К нам постучали.

–  Это к тебе?
– спросила Вера шепотом.

–  Тише, - сказал я, - наверно, дежурная. Видишь ли… - стук повторился.
– Верочка, я тебе потом все объясню, спрячься… спрячься в шкаф.

Даже в темноте я видел, что Вера очень встревожилась. Она забралась в огромный пустой шкаф красного дерева.

Я закрыл дверцы, повернул выключатель и крикнул: «Войдите».

Вошла коридорная, сердито огляделась и сказала, что гражданка забыла лопату у моих дверей. Я попросил оставить лопату в моем номере, сказал, что гражданка ушла, скорей всего заглянет завтра, и поставил лопату в угол. На этом все кончилось.

–  Верочка, - шепотом позвал я, - она ушла.

Вера вышла из шкафа, села на диван и неожиданно заплакала.

–  Ну, о чем ты плачешь? Я же не виноват, что в гостинице теперь такие порядки.

–  А я подумала совсем другое, Саша, - и она рассмеялась и прижалась ко мне.
– Как жаль, что мне пора уходить, хотя дежурная, наверно, не придет больше.

Я попросил Веру побыть еще, по всей видимости, очень жалобно, потому что она огорчилась.

–  Мне самой не хочется уходить, но ведь поезд не ждет… И на прощанье я так много… Нет, ты не знаешь, как много мне надо тебе сказать на прощанье… Мне страшно, Саша, что нам так хорошо… Вдруг столько счастья… в такое время, когда всюду столько горя.